Я вздохнул.
— Не преувеличивай. Неведомый луч — сам по себе, а то, что мы называем высшей реальностью — само по себе.
Он кивнул головой.
Откровенно говоря, я был поражён. Солин всегда отличался глубинностью, и в адвайта-веданте тоже. И если он интерпретировал всё верно, то… Но за чаем я его утвердил.
— Женя, — сказал я, — самое главное — это собственное спасение, точнее, освобождение, реализация своего вечного начала… Если ты не бессмертен, так сказать, точнее, не вечен, то всё падает в пропасть, в том числе и твой луч. Личная вечность, неуничтожимость должна быть гарантирована. А после — хоть танец абсолютно невозможного. А до этого ничто, даже невозможное, не должно сбивать нас с толку. Знать об этом луче можно, но не влезать туда…
Он вяло согласился.
Пришла Вика, весёлая, щебечущая, лихая. Беспокойно взглянув на Солина, она потребовала водки. Рюмашку, конечно.
В этот вечер тьма была какая-то просветлённая. Деревья в саду выделялись, как живые — вот-вот задвигаются и будут бродить по участку. Наконец, подъехала долгожданная машина во главе с Сугробовым. Гранов и Соня моя сидели позади. Денис ещё прихватил с собой свою молоденькую двоюродную сестру, студентку. Она была также знакомая Сугробова. Звали её Рита. Родители наши с Соней отсутствовали. И решили всем остаться на ночь на даче. Где-то недалеко когда-то жила Цветаева.
Постараюсь описать, даже в скрытых чертах, этот слегка безумный вечер.
Расселись мы в саду под деревьями, за удобным столиком, кругом зелень, словно ограждающая нас от шума и грохота мира сего.
И сразу стало уютно и добродушно. Душа в душу. Покой и ласка. И водка, вино, к тому же, хорошие. Но примерно через часок всё нарушили крики соседей. Вышли взглянуть. Оказалось, на нашей улице, на противоположной стороне, где-то на углу, пожар. Горит дача, причём весьма богатая. Заглянули с улицы, дико кошмарное пламя охватило участок, слава Богу, довольно далеко от нас. Языки огня с жадной настойчивостью рвались в небо, точно стремясь и его поджечь. Дым точно поглощал воздух. Хлопотали пожарные. Собаки выли так, будто всему собачьему миру пришла смерть.
Особенно бесилась соседская собака, злобная, смелая и жестокая, она не выла в страхе — рычала на бедствие. Я заметил, что месяц назад нашли труп недалеко от нас, на углу. Загрызла человека собака. Чья — неизвестно, но, на мой взгляд, это соседская, она иногда как-то вырывается на улицу, и тогда берегись тот, кто жив.
Пожар, шум и вой не утихали. Мы плюнули на всё и вернулись обратно — отдыхать.
Выпили, конечно, слегка, и Денис попросил слова.
— Когда даже чуть-чуть выпьешь — внутренней цензуры нет, — заявил он и пошёл в следующем духе:
— Друзья, — начал он. — Я, кстати, прекрасно зная английский язык, много путешествовал, побывал даже в Бразилии. Видел мир, и снаружи, и изнутри, со стороны человеческих душ. Да и стоящими книгами об истории мира сего баловался. И моё заключение: мы живём в больном, сумасшедшем мире, который по концентрации зла почти не имеет себе равных среди других миров. Я, конечно, исключаю ад. Короткая жизнь, смерть, болезни, бесконечная кровь и войны, трупы, самоуничтожения, духовная тупость, следовательно, обречённость после смерти, перманентные катастрофы, болезни, ненависть, вечное насилие и страх, страх, постоянный крадущийся всесильный страх, заползающий в души человеческие и порабощающий их.
— Может, хватит? — вмешался Сугробов.
Денис же впал в какую-то мистическую ярость, и его уже невозможно было остановить. Лицо его как-то изменилось, по выражению, по крайней мере, и в глазах проявилась скрывающаяся затаённость.
— Всё правильно, — только повторял Солин.
Наконец, Денис закончил:
— Только за огромные грехи в прошлом бытии можно получить такое наказание как попадание в этот мир, рождение в нём. Мы с вами, господа, как и другие на этой планете, — преступники, жутковатые преступники, наказанные рождением здесь.
Это уже было слишком. Такой накат вызвал протест, хаотичный, но твёрдый. Рита, молоденькая, так та прямо-таки завизжала, протестуя.
— А к тебе, Риточка, у меня вопрос, — прервал её вдруг Денис. — Почему с самого начала, как только мы сели за стол, ещё до пожара, у тебя всё время слегка, но заметно, дрожали руки? …А, молчишь… Ты ведь у друзей… Так в чём же дело?! А я тебе скажу: внутренний страх, вечный, онтологический страх простого смертного… Ты только чересчур чувствительна, и у тебя это выходит наружу… То-то…
И он, налив рюмку, продолжил:
— Ты, Миша, — обратился он к Сугробову, — извини меня… Моя сестра — чудесная, прекрасная…