Но Дел был не на шутку озадачен.
— Теперь я знаю, какие вы. А каковы мужчины?
— Мужчины не такие. Они занудны по-своему. Благодаря газетам.
— Ты хочешь сказать, что мужчины читают газеты, а женщины нет?
— Вот именно. Большинство мужчин, которых мы знаем, страстные читатели газет, чего не скажешь о большинстве женщин. Во всяком случае, они не читают политические и военные новости. И слово-то какое забавное — новости! Поэтому, когда мужчины часами рассказывают друг другу, что они вычитали утром о Китае, или Кубе, или … о Тьерра-дель-Фуэго, о политике и о деньгах, мы чувствуем себя лишними, потому что именно этого мы и не знаем.
— Но вы могли бы с легкостью…
— А зачем? У нас своя скука, у вас — своя. И ваша — ужасна. Блэз рассказывал мне, что практически все, публикуемое Херстом, неправда, в том числе и история о том, как испанцы взорвали «Мэн». Но вы, мужчины, читающие «Джорнел» или подобные газеты, действуете так, будто все вами прочитанное — правда. Но что еще хуже, для вас не имеет значения, правда это или нет, для вас важен сам факт, что это напечатано. Вот почему мы лишние. Потому что мы знаем: для нас все это несущественно.
— Согласен, газеты не всегда пишут правду, но если дураки полагают, что это правда или возможная правда, то напечатанное становится важным для всех: ведь правительства действуют именно откликаясь на новости.
— Что ж, тем хуже для глупых мужчин, и женщин, конечно, тоже.
Дел выдавил из себя улыбку.
— А что бы делала ты, если бы могла изменить положение вещей?
— Читала бы «Морнинг джорнел», — быстро ответила Каролина. — Всю, целиком.
— И верила бы?
— Нет, конечно. Но я могла бы беседовать с мужчинами о Тьерра-дель-Фуэго и мировом балансе сил.
— Я бы предпочел поболтать о парижских театрах… о свадьбе. — Полные щеки Дела залились краской, узкий лоб остался белым, как слоновая кость.
— То есть ты превратишься в женщину, а я в мужчину? — Каролина улыбнулась. — Нет. Это непорядок. Нас с рождения разделяют эти ужасные газеты, которые внушают вам, что думать, а нам, что и когда носить. И нам никогда не сойтись.
— И все же стоит попробовать. В конце концов, всегда существует нечто возвышенное посередине, — сказал Генри Джеймс, который прислушивался к их разговору; на тарелке перед ним лежали руины искусной пудинговой конструкции.
— Где же оно и что это такое? — Каролина повернулась и пристально посмотрела в его поблескивающие, умные глаза.
— Ну, разумеется, искусство, дорогая мисс Сэнфорд. Это небеса, доступные для всех, не только для Джима Бладсоу и его создателя.
— Но искусство не предназначено для всех, мистер Джеймс, — почтительно заметил Дел.
— Значит, должно быть нечто более редкостное, но и более высокое, что могло бы объединить все честные… сердца.
От слова «сердца» Каролина почувствовала озноб, внезапный, как предостережение. Что он имел в виду? Только то, что сказал, или ту самую, загадочную пятерку червей? Наверное, лишь первое, потому что, когда она спросила, что представляет собой этот высочайший уровень единения, Генри Джеймс ответил с несвойственной ему простотой:
— Человеческие отношения, которые выше войны, политики и даже любви. Я имел в виду дружбу, и ничего больше.
Джон Хэй и Генри Адамс, сидя в плетеных креслах на каменной террасе, любовались видом на Кентский Уильд; залитый летним солнцем пейзаж медленно погружался в сумерки.
— В Швеции летом солнце не заходит даже ночью. — Генри Адамс закурил сигару. — Никому не приходит в голову, что Англия такая же северная страна, как Швеция. Но смотрите! Время послеобеденное, а светло как днем.
— Мы привычно полагаем, что Англия ближе к нам, чем это есть на самом деле. — Хэй осторожно прижался поясницей к жесткой кожаной подушке, которую Клара положила ему за спину. Вот уже несколько месяцев, как боль стала постоянной; тупая боль, казалось ему, возникала в пояснице и отдавала в паху, но, разумеется, врачи зловеще твердили, что все происходит наоборот. Подушечка чудесным образом не давала боли перейти во внезапный порыв ледяного ветра — так Хэй воспринимал эти мучительные вспышки, когда все тело точно наэлектризовывалось болью, возникавшей в атрофированной, и это в лучшем случае, простате; железа диктаторски теперь распоряжалась его жизнью, десять раз на ночь поднимала мочиться, точнее — мучиться и страдать от жжения, вызывавшего в памяти юные годы, когда в Вашингтоне военных лет он подхватил не очень серьезную, но сильно распространенную нехорошую болезнь.