— Да-да, застенчивость, — повторил Адамс. — Он по природе своей Яго, вечно прячущийся в тени, предпочитающий творить зло, нежели бездействовать…
— И бездействовать, нежели творить добро, — добавил Хэй еще один пункт к обвинению. — Если Кэбот — Яго, то Маккинли — его Отелло.
— Нет, нет, — твердо возразил Адамс, — все-таки Отелло доверял Яго. Мне кажется крайне маловероятным, чтобы наш Август из штата Огайо доверял Лоджу или даже замечал его. Нет. В роли Отелло я вижу Теодора. Они дополняют друг друга. Теодор это действо и похвальба, Кэбот — дьявольский расчет. Кэбот это риф, о который разобьется корабль Теодора.
— Мне Кэбот симпатичен, — Клара решила прекратить эту тему. — Он и Брукс женаты на сестрах. Практически он твой родственник, Генри.
— Это не рекомендация, Клара, для члена дома Атрея…
— Из Куинси, штат Массачусетс. — Кинг обожал подтрунивать над Адамсами. Их крайнее самомнение могло соперничать лишь с их убежденностью во всеобщей низости. Так или иначе, Хэй радовался, что он не представитель великого клана в четвертом поколении. Лучше быть своим собственным предком, своим собственным отцом-основателем. Интересно, что будет с Делом в двадцатом столетии, которое началось, по мнению Рута, первого января 1901 года? Хэй прожил в новом веке уже четыре месяца (королева Виктория поступила мудро, скончавшись через три недели после наступления новой эпохи) и был более чем когда-либо убежден, что не случилось бы большой беды, если бы он до него не дотянул. Делу же предстоит прожить в новом столетии не менее пятидесяти лет. Отец искренне желал сыну удачи.
Каролина встретила Дела в дверях своего кабинета, полного первых, всегда для нее дорогих, весенних жужжащих мух. Дел выглядел крупнее, чем до отъезда, грудь стала шире, обозначился живот, и, пожалуй, он стал чуточку выше. Они обменялись неловким рукопожатием. Мистер Тримбл смотрел на них, благожелательно улыбаясь. Он еще раньше дал им свое непрошенное благословение.
— Женщина не должна оставаться одна слишком долго, — говорил он, — особенно в южном городе вроде Вашингтона.
Каролина только что вернулась из Нью-Йорка, где она провожала Плона, отправившегося домой и обогатившегося двумя портсигарами.
Дел явился, чтобы повести ее обедать. Они смотрели друг на друга через бюро с выдвижной крышкой.
— Ты, действительно, была на стороне буров? — спросил Дел.
— А ты, действительно, тайно поддерживал англичан? — Пробританская политика Маккинли служила главной мишенью нападок Брайана, а творцом ее считался убежденный англофил государственный секретарь Джон Хэй и его столь же зловещий сын, назначенный американским генеральным консулом — разве это не непотизм? — в Претории.
— Да, — сказал Дел, чем немало удивил Каролину. — Но лишь тайно. Ни слова не сорвалось с моих дипломатически запечатанных губ. Я был сама осторожность, как мой отец.
— Мы были на стороне буров, потому что наши читатели — и рекламодатели — были или остаются на их стороне. Так или иначе, все позади. Твоя команда победила. Наша проиграла.
— И все подонки ирландского и немецкого происхождения вступили в демократическую партию, где им и место.
— Чем же ты теперь займешься?
Джон Хэй говорил ей, что сомневается, останется ли Дел на дипломатической службе, но Хэй всегда говорил то, что хотел услышать собеседник. Он знал, что Каролина и мысли не допускала о том, чтобы стать дипломатической женой и переезжать с одного места на другое с каждым новым назначением.
Но Дел предпочел уклониться от прямого ответа.
— Ты увидишь сама, что будет дальше.
— Когда?
— Сегодня. За обедом.
Заинтригованная, Каролина села в семейный экипаж Хэев, который свернул с Маркет-плейс на Пенсильвания-авеню.
— Стало больше электрических машин, — заметил Дел. — И телефонных проводов. — Провода, как спагетти, тянулись во всех направлениях и яркое полуденное солнце отбрасывало на улицу тень, похожую на затейливую паутину. Деревья по обеим сторонам улицы покрылись первыми цветами. Апрель в Вашингтоне настолько напоминал Каролине парижский июнь, что она вдруг почувствовала тоску по дому — настроение, совершенно не подходящее для молодой дамы, которая целый год не видела своего жениха. Она заметила на его пальце перстень с опалом, попыталась представить себе обручальное кольцо на своем пальце, но вместо этого вспомнила Сен-Клу-ле-Дюк. Они договорились с Блэзом, что ни один из них туда не поедет, пока окончательно не решится проблема наследства. Маргарита готова была наложить на себя руки. Каролина стоически держалась.