Хэй никогда еще не видел ничего подобного панике, охватившей Рузвельта: никаким другим словом нельзя было описать его поведение в последние месяцы кампании, которую он просто не мог проиграть. Брайан оставался безучастным до октября, затем начал разговоры среди своих сторонников о подозрительных источниках финансирования рузвельтовской кампании и о его любви к войне. Брайан редко упоминал Паркера, который в конце концов проиграл не только Запад, но и штат Нью-Йорк, свою главную политическую опору. То была крупнейшая победа республиканской партии после 1872 года. Теодор долго не мог прийти в себя от экстаза. Он настоял на том, чтобы Хэй остался на своем посту еще на один срок.
— Мне нужен телескоп. — Адамс старался смотреть так, чтобы солнце не било ему в глаза. — Тогда бы я видел, кто посещает Теодора. Со дня своего возвращения я жду, когда мне удастся увидеть выдающийся нос Дж. П. Моргана.
— Боюсь, что именно этот нос слегка расквасился. Не думаю, что Теодор в состоянии поднять его настроение.
— Измена? — Глаза Адамса заблестели.
— Верность… старым принципам. Вы знаете, что Брайан в Вашингтоне? Он разглагольствует в Капитолии. Он даже хвалил Рузвельта…
— Дурной знак.
— Он говорит также, что если бы демократы предложили национализацию железных дорог, они одержали бы решительную победу.
— Почему бы и нет? — отозвался соавтор книги «Сказки Эри», самого злого обвинения в адрес владельцев железных дорог и наглого и нескончаемого подкупа ими судов, конгресса, Белого дома. Затем раздался торжествующий крик: Вот и они!
Хэю кое-как удалось принять перпендикулярное положение, когда в комнату вошла Лиззи Камерон с дочерью Мартой, которая в свои восемнадцать лет была крупнее, темнее и скучнее матери, а мать, по крайней мере в глазах Братства червей, оставалась самой красивой женщиной на свете, Еленой Троянской с Лафайет-сквер, загадочно поселившейся теперь в «Лотарингии», нью-йоркском отеле на Пятьдесят седьмой улице, что было очень удобно для хождения в театры, к Ректору и в музеи, где Марта должна была завершить образование и наконец, молила бога ее мать, удачно выйти замуж.
— La Dona, — Адамс приветствовал свою любимую глубоким поклоном, Марту поцеловал в щеку. — Уж не надеялся больше вас увидеть.
— Да что вы. Конечно, надеялись. Джон, — Лиззи пожала Хэю руку и бросила на него холодный оценивающий шермановский взгляд, — вы должны уехать в Джорджию. Сию же минуту. Это безумие, торчать здесь. Я телеграфирую Дону…
— Еще большее безумие уехать сейчас, когда вы вернулись, хотя бы лишь для того, чтобы украсить дипломатический прием. — Лиззи просила Генри включить ее с Мартой в гостевой список на 12 января, когда в Белом доме состоится прием для дипломатического корпуса. Это будет фактически светский дебют Марты, и при том не очень дорогой.
— Я нищенка! — Лиззи сбросила горностаевую шапку на маленький стул у камина, где всегда сидел Адамс. Затем села на нее.
— Ты не нищенка. Не драматизируй, мама. — У Марты были отцовские тяжеловесные манеры, но, к счастью, не вес. — Мама хочет вновь поселиться в доме двадцать один. Мне кажется, она сошла с ума.
— Похоже, сегодня все не в своем уме. — Хэй присел на ручку кресла, с которой он мог без особых усилий подняться. — Не отговаривай мать. Мы хотим, чтобы она жила здесь. Всегда. Тем более, что это соседний дом.
— Видишь? — Лиззи посмотрела на Марту, которая закрыла собою огонь в камине. Хэй наблюдал, как в ярком солнечном луче кружатся пылинки, поблескивая на солнце, как миниатюрные частицы золота; приятнейшее зрелище, если только это не такой же приступ, когда в прошлый раз он вообразил, что находится в кабинете Линкольна. Он боялся спросить, увидели ли другие золотые пылинки.
Вскоре пришла Клара и их маленький кружок был в сборе.
— Какого мужа ты бы хотела? — спросила Клара, как будто могла подобрать кандидата, отвечающего требованиям Марты.
— Богатого. — От Лиззи по-прежнему исходило сияние; значит, она ничуть не изменилась, подумал Хэй.