Попыхивая трубой, «Принц Вальдемар» уверенно держит курс на Хербертсхёэ. И пока матросы по два раза на дню опрокидывают за борт чаны с объедками, далеко на юге, как подсказывает Энгельхардту карта, тянутся темные берега Земли Кайзера Вильгельма, горы Финистер и простирающиеся за ними неисследованные, полные опасностей земли, на которые еще не ступала нога немца. Кокосовых пальм там видимо-невидимо. Энгельхардт не был готов к пронзительной, до боли, красоте этих Южных морей: днем солнечные лучи, пробившиеся сквозь затянутое облаками небо, напоминают сверкающие колонны, а по вечерам на берега и на ряды горных кряжей, нескончаемые в приторно-лиловом свете заката, опускаются умиротворенные сумерки…
К Энгельхардту подошел господин в белом тропическом костюме, с пенсне на носу: тучный, как и другие плантаторы, но не столь апатичный; и на мгновение нашего героя охватила та болезненная робость, которая овладевает им всякий раз, когда он видит людей, полностью уверенных в себе. Незнакомец спросил: знает ли молодой человек, как в здешних краях называют шезлонги, в которых сам он и другие пассажиры коротают на палубе послеобеденные часы? Энгельхардт отрицательно качнул головой и склонился над книгой, давая понять, что хотел бы продолжить чтение Шликейзена; однако плантатор, успевший между тем церемонно поклониться и представиться как господин Хартмут Отто, приблизился еще на шаг, будто собирался поведать невероятно важную тайну. Шезлонг, мол (Энгельхардту, очевидно, предлагалось взять это на заметку), прозвали — за его выдвижные деревянные подлокотники, на которые можно класть ноги, — bombay fornicator.
Энгельхардт не совсем понял, в чем тут юмор, и вообще с подозрением относился к остротам на сексуальную тему, поскольку сам половой акт представлялся ему чем-то естественным и богоданным, а вовсе не ущемленным проявлением неправильно понятой мужской потребности… Он, впрочем, не стал этого говорить, а вопрошающе и растерянно уставился на плантатора. Теперь господину Отто пришлось, так сказать, пойти на попятную, и он принялся рассказывать, что привело его в протекторатные земли, сопровождая свои слова целым каскадом суетливых жестов. Оставим эту тему, для начала сказал он; после чего, ослабив повлажневший от пота воротник, самоуверенно уселся в ногах у Энгельхардта, на приступку шезлонга. Сам он, доложил господин Отто, искусно подкрутив кончики усов, охотится за paradisaeidae, то бишь райскими птицами, цены на перья которых — в салонах Нового Света, от Нью-Йорка до Буэнос-Айреса, — ас-тро-но-ми-чес-ки-е. — И что же, птиц ради этого лишают жизни? — нехотя поинтересовался Энгельхардт, увидев, что Отто расположился очень удобно и никакой отвлекающий маневр теперь не поможет ему, Энгельхардту, вернуться к чтению. — В идеальном случае, notabene, перья ощипывают с еще живой птицы; и хотя некоторые торговцы предпочитают просто подбирать с земли те драгоценные украшения, что сами вываливаются из хвоста перезрелого объекта охоты, он, Отто, не сторонник подобных методов. Ведь на конце перьевого стержня — в качестве гарантии качества — должны быть следы крови, и перья, не отмеченные таким знаком, он, Отто, вообще не покупает… — Энгельхардт скривился, почувствовав легкую тошноту, но тут как раз зазвенел корабельный колокол и господин Отто мягко, но настойчиво взял его под руку: мол, молодой человек непременно должен оказать ему честь — отобедать с ним.
Хартмут Отто был человеком нравственным, в подлинном смысле слова, хотя его моральные принципы больше соответствовали только что закончившемуся столетию и он плохо понимал начинающуюся новую эпоху, к протагонистам которой относился Август Энгельхардт. Разумеется, этот охотник на птиц тоже читал работы прогрессивных естествоиспытателей, таких как Альфред Рассел Уоллес, Ламарк, Дарвин, и даже обращал особое внимание на все то, что имеет отношение к таксономии, однако у него не только отсутствовала вера в современность как кумулятивный процесс, но, доведись ему лично встретить кого-то из радикальных мыслителей (наподобие Уоллесса или Дарвина) — встретить случайно, скажем, во время морского путешествия, — он бы не распознал и не принял такого человека: ведь даже вегетарианство Энгельхардта представлялось ему чуть ли не смертным грехом.
Энгельхардт, хоть и неохотно, все-таки последовал за своим собеседником в салон первого класса.
Там ему (усевшемуся, как и прочие обедающие, на громоздкий неоготический стул со спинкой, набитой конским волосом, и бросающему недоуменные взгляды на развешанные по стенам репродукции картин нидерландских мастеров в массивных золоченых рамах) по инициативе господина Отто, махнувшего малайскому стюарду, тотчас принесли нечто совершенно не соответствующее привычному рациону: тарелку дымящейся лапши и свиную отбивную, обильно политую коричневым соусом. Энгельхардт с неприкрытым отвращением смотрел на кусок мяса, отливающий синевой, лежащий перед ним на ложе из лапши.