Апирана (который тогда, после взрыва, благодаря хитрой уловке ускользнул от австралийских солдат) после долгих скитаний под парусами по неисчерпаемо-просторному лоскутному одеялу Тихого океана, под звездным небом своих предков, заставившим его позабыть все глупости белых людей, однажды, поддавшись минутному настроению, сдался морякам новозеландского Военно-морского флота. Новембер бежал вместе с Апираной и был ему верным спутником, пока — во время одного урагана — кочегара не смыло с палубы. Вот он медленно погружается, с открытыми глазами, на многокилометровую глубину, в безмолвный и синий, как ночь, космос океанических вод… Апирана же много десятилетий спустя станет первым маори в новозеландском парламенте; умрет он лишь в середине столетия, повсеместно почитаемый и удостоенный одного из самых благородных титулов: к тому времени его давно уже будут величать сэром Апираной Турупой Нгатой.
Обоих мошенников, Говиндараджана и Миттенцвея, после того как они долгое время крайне успешно вели свою нечистую игру в разных уголках тихоокеанского региона, арестовывают на Самоа и, заковав в цепи, вместе с другими пленными отправляют в Австралию; по пути какой-то немецкий крейсер торпедирует это судно с арестантами, и оно уходит — вместе со всеми, кто находится на борту, — на дно Тихого океана.
Альберт Халь возвращается в зимний, притихший (из-за тягот военного времени уже не столь эйфорический) Берлин, где на протяжении ближайших десяти лет — используя в качестве надежного источника информации привезенную из Рабаула картотеку с различного рода заметками, философскими размышлениями, описаниями открытий и изобретений — работает над своими мемуарами, которые по причине отсутствия заинтересованного издательства так и останутся неопубликованными. Конструкция вертолета, который однажды пригрезился или приснился Халю в солнечной и цветущей кайзеровской империи на берегу моря, когда губернатор наблюдал за парящей птичкой-колибри, будет разработана гораздо позднее, уже в годы следующей мировой войны, — ведь и другие сказочные открытия человечества, как правило, являются плодами вражды. Получив от германского ведомства по делам колоний более чем скромную благодарность, Халь все в большей мере посвящает себя приватным научным изысканиям. Теперешняя политика вызывает у него отвращение; он — как это свойственно стареющим мужчинам, чувствующим, что они вдруг оказались на обочине жизни, — пишет длинные письма знакомым и незнакомым людям. Философ Эдмунд Гуссерль тоже получает письмо от Альберта Халя: густо исписанное 80-страничное послание, суть которого сводится к тому, что все мы, люди, будто бы живем в некоем подобии очень сложно устроенного кинофильма или театрального спектакля, однако не догадываемся об этом, поскольку режиссер превосходно инсценирует иллюзию… Гуссерль, просмотрев это сочинение до середины, откладывает его в сторону, сочтя содержащиеся в нем рассуждения детскими, — и даже не удостаивает ответом. Теперь Халь (его волосы уже давно поседели к тому времени, как солнечный крестообразный символ немецкого народа превратился в нестерпимое скотство) вместе с вдовой Вильгельма Зольфа, бывшего губернатора германского Самоа, и некоторыми другими знакомыми присоединяется к группе Сопротивления, членам которой предстоит ужасный конец — все они будут повешены на виселицах новой империи, снабженных петлями из рояльных струн, однако сам Халь до этого не доживет.
Эмма Форсайт-Лютцов умирает в Монте-Карло за игральным столом казино — после того как поставила свой последний жетон в десять тысяч франков на красное. Выпадает «35», черное. Она беззвучно оседает на стул, к ней бросаются два служащих казино в белых перчатках, начинают обмахивать ее веером, третий служащий приносит рюмку коньяку, из-за суматохи расплескивает ее, и на бутылочно-зеленом покрытии игорного стола остается темное пятно, которое к завтрашнему дню исчезнет. Общество морских купаний в Монако (Societe des bains de теr de Monaco) на свои средства устанавливает надгробие, на котором написано: «Эмма, королева Южных морей» (Emma, Reinedes Mersdu Sud). К настоящему времени надпись эта истерлась, но ее еще можно расшифровать.