В шепоте вееров, в стуке каблуков, в трели стекла, в крике шелка продвигается слава бедного народа. Сановники и аристократы, чужестранцы и японцы, одетые словно чужестранцы, мужчины и женщины, а между ними – тот, которого нет, который не пришел, и все обязаны были бы ожидать, что не придет, и к которому, тем не менее, обращают головы, снижают голос, водят пустым взглядом. Нет tennō. Надвигается война.
Кийоко продвигается по представительскому залу "Отеля Империал" рядом с доктором О Хо Кий; он во фраке, ослепляющим белой накрахмаленной грудью; она в платье из желтого и бордового шелка, выполненном в соответствии с проектом из прошлогоднего парижского модного журнала. Вокруг белых плеч Кийоко – облако шарфа из тафты.
Никто ее месяцами и годами не обучал походке и жестам европейской дамы. Каждое движение она выполняет, словно бы только что его придумала и впервые представляла всему свету. Никто не обучал ее позам и минам благородной скуки.
Скука, скука – вот знак высшей жизни. Кийоко видит на лицах этих господ и дам совсем недавно ободранных от ранга даймё благородную муку бесконечной усталости миром и людьми. Эта мина, эта усталость – думает Кийоко – это то же самое, когда, в соответствии с предыдущей придворной модой, зубы окрашивали в черный цвет. Красиво и благородно было представлять другим внутренний кариес – только ты не желал иметь кариеса. Кийоко прячет за веером и выражение лица, и смех, и зубы.
Никто и никогда не мог бы обвинить ее во вредной привычке скуки. Беспретенциозным любопытством она выдает наивность, недостойную тысячелетних мудрецов.
Это впервые она покинула сичо Окачи. Покинула Хоккайдо. Открыла ошеломительное бездушие большого города. Открыла рафинированный снобизм салонов. Увидела уличное движение Токио. Ездила на трамвае. Ночью слушала океанский шум двух миллионов дыханий. Не имея возможности заснуть на мягком матрасе гостиничной кровати.
Все это словно бы специально ожидало ее. Как же не радоваться жизнью, день за днем маркированной новыми чудесами! Слуги в парчовых ливреях "Империала" появляются по первому знаку веера из-под расположенных непрерывно арок гостиницы, по знаку того же веера отступают в тень.
В гостиницу они заехали на двуколке, и сразу же их подхватил водоворот этикета, поклонов, вежливых жестов, приветствий, презентаций. Кийоко поворачивает голову. Кийоко трясет головой. Титулы и фамилии бренчат цветами древнего фарфора.
"Даже и не пытайся стенографировать". "А что я здесь делаю!". "Сопровождаешь". Он смеется, они смеются.
Платье, туфельки, бижутерию (Кийоко подозревает, что самая настоящая), даже макияж – за все это она должна благодарить супругу доктора Ака.
Подав Кийоко правую руку, левой гайкокудзин сильно опирается на трость. Именно так вошли они в ряд зеркал и под люстры.
Никто не обратил на них внимания. Дюжины пар, армии лакеев и официантов, дамы и юные дочери этих дам, бароны, графы и виконты kazoku, мундиры армии и мундиры флота, блеск очков и моноклей, высокие прически, одуряющее цунами духов. Языки: французский, японский, немецкий, английский, голландский, китайский, португальский.
В шепоте вееров, в стуке каблуков, в трелях стекла, в крике шелка.
"Шесть тысяч иен дохода, и им еще этого мало".
"Император вновь поменяет календарь и так сэкономит на ежемесячных зарплатах, ха!".
"У Тейкокуто уже имеется готовое постановление. Словно бы наплевали на могилу Сайго".
"До тех пор, пока "Касуга" и "Ниссин" не доберутся из Италии в Сингапур, войну мы не объявим".
"А был ли приглашен барон Розен?".
"А потом видели, как она после полуночи выходит из дома полковника".
"У министра Курода взорвалась голова".
У министра Курода и вправду взорвалась голова. Захваченный очередным апоплексическим возбуждением, с ним случился инсульт, после которого он так и не выздоровел. Кийоко рисует его, стучащего кулаком по столу, с покрасневшими от кровоизлияний выпученными глазами, во власти последнего ругательства.