Содиако отделяют от побережья несколько сотен ярдов. На каменистый пляж вытащены дюжины лодок и шаланд; большие и меньшие кучи ящиков и мешков, защищаемые от дождя огромными кусками пропитанного полотна в цвете хаки Имперской Армии. Штаб-квартира Третьей Армии находится в состоянии переноса в ближайшее к возвышенностям Суичи местечко Тобешин.
Здесь генерал Ноги нисколько не беспокоился Фредериком Вильерсом. Между пирамидами и рядами армейского оснащения происходит спешное совещание высших офицеров. Вильерс понимает лишь мелодию напряжения и ритмику жестов. Ни главного переводчика, Ямагучи, ни приставленного к корреспондентам лейтенанта Гото на пляже нет. Фредерик концентрируется на том, чтобы передать в изображениях энергии силуэтов и покрой мундиров. Четверо из собравшихся офицеров в униформах темно-синего цвета; таких ранее он не видел.
Совещание завершается взрывом боевого возбуждения, к которому Вильерс у солдат Страны Цветущей Вишни уже привык. "Банзай!". "Банзай!". "Банзай!".
Затем англичанина передали под опеку молодого офицера в темно-синем. Слуга-китаец забирает осла с вещами. Вильерс с офицером спускаются на пляж. Армейская медсестра ведет здесь полевую бухгалтерию. Еще появляется европеец в синем мундире – он разговаривает по-японски с самыми высокими чинами.
Вильерс испытывает нечто больше, чем напряжение перед боем – неуверенность, словно в отношении приговора капризных природных стихий.
Солнце скатывается к горизонту, небо чистое, море сияет аквамарином и пурпуром.
Рядовые в синем стаскивают жесткие куски ткани с наибольших куч боеприпасов и корпусов лодок. И это не боеприпасы, это не лодки. Рука Вильерса задерживается над альбомом.
Он рисовал столько орудий войны, что ему казалось, будто бы знает все каноны ее красоты и уродства. Эти мастерские стальные мышцы не касаются земли. Ни легонько колышутся в воздухе на металлических струнах. Длиной они в семьдесят-восемьдесят футов. Они более похожи на порожденных железом зверей, чем на механизмы земли и моря. У них имеются туловища, конечности, клешни, ножки, крылья, жабры, глаза, брюшные полости, когти, перья. На шершавой синеве панцирей – восходящее Солнце и золотая хризантема. Когда-то корреспондент видел старинные самурайские доспехи со шлемами, похожими на головы чудищ. Держал в руках двухтысячелетние фигурки китайских чудищ. А теперь это. Теперь эти – машины.
Он рисует.
Машины издают из себя глухие звуки: разгон дизельных двигателей, выкашливающих маслянистую флегму дыма. В жадно раскрытых пастях исчезают ряды солдат.
"Господин Вильерс? Вас назначили в Первую Эскадру Императорского Флота Неба".
А медсестра вовсе даже не медсестра. В том же викторианском платье, что и японские дочери Флоренс Найтингейл, упакованном в китовый ус, с выпуклыми рукавами и воротником, словно мужская стойка, в таком же высоком, закрывающем волосы головном уборе. Но на ней, вместо белого креста, золотая хризантема.
И эти глаза – это никак не глаза, перекормленные бессмысленным страданием умирающих. Фредерик видит в них опиумный блеск языческих радостей жизни. Этот блеск ему знаком. Сколько же раз пытался он его нарисовать и описать.
"Вы прекрасно говорите по-английски. А кто тот белый офицер?". Перекрикивая нарастающий рев дизеля. "Все, все, господин Вильерс, только сначала вы подпишете заявление, что освобождаете Императорское Небо от всяческой ответственности на случай смерти, увечья, плена, вот, здесь".
24 августа. Никогда еще во время чуть ли не тридцати лет моих путешествий и военных приключений я не испытывал такого возбуждения и такой расхождения чувств, как в тот вечер третьей недели осады Порт Артура, когда очутился во внутренностях механизма из секретных металлов легче воздуха, которому мои вежливые хозяева дали имя Богомола. Аэроматов было, как минимум, пять, когда мы отдавали проволочные швартовы на берегу залива под Содиако. Могу утверждать, что эти машины внешним видом, размерами и, наверняка, назначением в бою отличаются, точно так же, как во многовековой истории морских битв сформировались различные роли и красота торпедных катеров, крейсеров, броненосцев, минных тральщиков и канонерских лодок. Но у меня нет знаний о какой-либо истории поднебесных битв, которая бы породила именно такие правила и анатомию Судов Неба. Глаз и чувство художника подсказывают мне, что за ними стоят, скорее всего, различные каноны красоты. С огромной сложностью приходилось мне выдавливать из япов ответы, и не по причине обычных запретов военного времени или разделяющей нас языковой пропасти, но, принимая во внимание, шум, царящий в животе летающей статуи. Как я понимаю, не будучи сам человеком с инженерным образованием, привод двигателей внутреннего сгорания необходим, чтобы перемещать не тяжелую массу в направлениях, заданных капитаном машины, а не полагаться только лишь на порывы ветра; в этом японские модернизаторы следуют мыслям месье Сантос-Дюмона. Но, как мне впоследствии узнать от мисс Кийоко Торн, назначенной мне в помощь, думаю, что в характере переводчицы (Уважаемые Читатели наверняка отметят небывало прогрессивное отношение Японской Империи в вопросе пользы от прекрасного пола в военном деле), конструкторы аэростатов микадо научились применять этот не имеющий веса металл и для построения самих двигателей по патенту Дизеля, что придает им совершенно новые свойства. Не имеют веса и боеприпасы, загружаемые для пары тяжелых пулеметов поворотной системы Гатлинга, которые Богомолу прибавили в виде клыков нижней челюсти. Когда я пишу эти слова, в другой руке я держу не имеющую веса пулю без гильзы. Она препарирована таким образом, чтобы после выстрела, то есть сжигания бездымного пороха, она оставалась в идеальном равновесии металла, легче воздуха, по отношению к сердечнику тяжелее воздуха. Или я очень сильно ошибаюсь, или это дает возможность для создания артиллерии, способной поразить цель на другой стороне земного шара. Только мне не удалось вступить с мисс Кийоко и офицерами в более глубокую беседу на эти темы – шум и вибрации, поражающие внутренности Богомола, приводили к тому, что мы не только не понимали друг друга, но очень быстро я перестал понимать и собственные мысли. Несколько раз я поднимался на высоту в триста-четыреста футов в аэростатах на подогретом воздухе, любопытный видом земли с высоты птичьего полта, и тогда я познал чуть ли не сверхъестественную тишину, даже ветер не врывается вам в уши разум, поскольку воздушный шар всегда перемещается вместе с ветром, соединенный с ним одним и тем же перемещением воздушных масс. Опыт полета на боевой машине Империи микадо совершенно противоположный. Я попросил дать мне возможность выглянуть наружу, ибо зачем военному художнику, закрытому в стальной бочке, лететь без возможности глянуть на мир? Наверняка, они скорее догадались, чем услышали мою просьбу. Мисс Торн повела меня вперед, то есть к голове аэростата, где управлением полетом занимаются три офицера, а среди них один, принадлежащий белой расе, о происхождении и судьбе которого у меня не было возможности расспросить. Они располагались в глубоких сидениях, закрепленных в паутине шелковых нитей, под застекленными толстыми пластинами окнами, дающими им возможность глядеть на небесные и земные дали. В этих онах были объединены плоские фрагменты стекла, посаженные в дюжинах железных многоугольных рам, что, наверняка, лишь усиливает впечатление глаза насекомого. Мне пришлось обеими руками держаться за узлы сетки, поскольку в движении воздушного корабля постоянство вертикали и горизонтали действует в меньшей степени, чем во время движения морских суден, метаемых штормовыми волнами. Так что тем вечером, той ночью мне не дано было сделать какие-либо эскизы. Я делаю их только теперь.