В отражении между звездами на кривизне глаза Сокола она видит очень серьезное лицо Эзава, следящего за змеиными движениями ее языка.
"Потому что наш император, король, родом был не от богов. Мы его уже выбирали сами. Мы порождали его из нашего "хороший", "плохой", из нашего "хочу", "не хочу". Не было у него той силы, чтобы по своему желанию поворачивать в наших головах стрелки-указатели для лучшего и худшего; приличного и позорного, привычного и странного. У Муцухито такая сила имеется. Это он завел у вас часовые механизмы душ. Он сказал, какова Япония, и с тех пор Япония была такой, и такими были японцы. Мы же – издавна сами привыкли настраивать свои компасы. Мы, невольники сплетен, газет, улицы, подданные гримас соседа и модных журналов. Так что именно так мы их настроили. Не затягивайся так сильно".
Кийоко сдерживает кашель. Но сдержать не может. Кашляет.
Эзав через шелковые сети протягивает руку к чашке, служащей ему пепельницей.
Кийоко приглядывается в кривизне глаза Сокола, плотнее закутывается в лисий мех.
Ниже, в лунном сиянии виднеются горы и долины туч; ункаи, залившее весь мир.
Эзав поднимает левую руку, закрывает Луну.
"А ты знаешь, что у сэра Сатоу жена японка. И дети. Понятно, не в соответствии с законами Лондона". "Понятно".
Он опускает руку.
"В Квартале Миссий, вроде как, во французском клубе показывают движущиеся картинки братьев Люмьер".
Папиросы умирают в пепельнице.
Сокол парит над тучами.
Кийоко спит.
Эзав бодрствует при рычагах и навигационных приборах до самого рассвета над Пекином. Иногда тыльной стороной замерзшей ладони легонько проведет по поверхности шубы Кийоко. Прикасаясь без прикосновения. Так, чтобы ни один лисий волосок не шевельнулся. Он лишь чувствует на коже их призрачное щекотание. Этого ему достаточно.
双
子
близнецы
Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия.
Три недели, чтобы пережить всю не пережитую жизнь.
Даже та отчаянная откровенность ночи в курильне опиума.
Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия. Вторая половина Пекина считает, что то была голова П'и Хсяо-ли, первого евнуха Вдовствующей Императрицы.
"В конце концов, а какая разница? Один грабил, и дугой грабит". "Это правда, что о взял от Юань Шикай полмиллиона таэлей взятки?". "А может то была отрубленная голова". "Может, что-то другое отрубленное". "Вот только не будьте таким вульгарным, сейчас заплатишь ему и с благодарностью". "Что?". "А то, что все повозки к западу от Т'унг Чоу принадлежат Сапожнику".
Человек с австро-венгерским паспортом, выставленным на имя Герберта Лички, стоит на площади возчиков возле станции Чень Янь Мун и, делая вид, будто вытряхивает из волос сажу, высматривает европейские лица в море азиатских физиономий. Сначала шел за троицей французов, те уселись в одну из дюжин двуколок под полотняными навесами и исчезли в зияющих пещерной темнотой в воротах заслоняющих половину неба древних укреплениях Татарского Города.
Возчики-китайцы кричат Личке на ломаном немецком и английском. Но у Лички нет средств на то, чтобы нанять даже самую дешевую повозку. Дорогу из Тьенсина он провел в вагоне с лошадями, заплатив по-тихому вооруженному до зубов агенту компании Ху Ю-фена. Сейчас он уже вытряхнул из пальто и брюк с полфунта соломы и опилок. Личка подозревает, что от него несет конским навозом, собственного запаха не чувствует. В последний раз он купался в сеульском борделе. Ему известно, что каблук левого башмака держится на месте только лишь благодаря временной подошве. На каждом шагу подошва громко хлопает. Так что он старается ходить приставным шагом, не отрывая стопы, изображая хромоту.
Личка оглядывается на состав из Тьенсина, стоящий на самом конце пути. Для удобства наиболее значительных пассажиров повозки подъезжают прямо к вагонам. Все уже вышли, все уже уехали, никакая повозка там не ждет.
Он оглядывается на стены Татарского Города. Они высотой футов в пятьдесят, наверняка и такой же толщины, тянутся милями и милями, на восток и на запад. Гладкая геометрия их башен и прямоугольные пропорции тройных пагод нд воротами и башнями для стрелков придают этому месту ауру религиозной навязчивой идеи. Города человека не должны столь скрупулезно придерживаться идеалов геометрии и математики. Древние строения Европы поддаются времени как бы с облегчением; как это здорово разойтись в растворе и кирпичах и крошиться после тысячелетий архитектурной дисциплины. В Азии не существует льготного тарифа для ухода. Тысяча лет – это не отговорка. Он сплевывает черную слюну.