Якуб гортанно смеется.
Кийоко думает, будто бы он думает, что это флирт. Он повторяет предложение, преувеличенно правильно артикулируя французские слова, без улыбки.
Якуб наливает себе из графинчика до краев, и даже больше, чем до краев, так что вино выливается из рюмки. Образ мясисто выпуклого мениска жидкости, кажется, доставляет ему чувственное наслаждение.
Он макает палец в разлившемся вине. Чертит на столешнице, словно бы писал, в ритм предложений.
"Переплыв озеро Никарагуа, мы остановились на постоялом дворе над Рио Брито. Узкий деревянный мост соединяет грутые берега, пошатывающийся реликт, наверняка еще времен конкистадоров. Была самая средина ночи, и мы остановились лишь для того, чтобы поменять лошадей, размять ноги, освежиться. Не больше, чем на час. Перед тем шел дождь, тучи затянули небо. Без звезд, без Луны. Кроме того, из глубокого ущелья поднималось нечто вроде испарения, словно бы туман, затирающий тени и виды. Так что напрягаешь взгляд и пытаешься высмотреть чего-то больше, чего-то, чего нет.
Я прошелся вокруг постоялого двора и через мост. Когда возвращался, приблизительно на половине пролета, четко увидел пьяного вакеро, мочившегося в пропасть с края моста. С этого расстояния до моих глаз доходил свет всего лишь двух-трех окон постоялого двора. Сейчас я сяду в повозку и отправлюсь в дальнейший путь; никогда больше не попаду я в это место; завтра уже я буду стоять на палубе судна, вглядываясь в безграничность Тихого океана. Пьяница совершенно не осознавал моего присутствия. Проходя мимо, я сильно толкнул его в поясницу. Он полетел в пропасть, не издав ни звука. Я не оглядывался. В голове у меня не было ни единой мысли, ни до того, ни после.
Я проснулся под утро, когда мы уже подъезжали к порту. Я очень старался добыть из себя чувство вины, убеждение в верности и необходимости самообвинений. Не успел. Это было бы любительским театром, над которым можно было только смеяться, но не верить. Как я могу чувствовать ответственность за что-то, чего не хотел, чего не планировал, не обдумывал? Что всего лишь пережил?".
"И вы не знаете, зачем это сделали?". "Не знаю".
Кийоко считает, будто бы Якуб хвастается. И тут же видит, что нет, он не хвастается – Якуб рассказывает и использует Кийоко для переживания и чувства этого рассказа, как сам он пережить и почувствовать не в состоянии.
Кийоко размышляет об артистах соккибон, о профессиональных рассказчиках давних выдумок, распечатываемых в десятках тысяч копий. Разве именно такое беспокойство не двигало ими? Разве не ради этого наигрывали они эти переживания на струнах сердец слушателей – чтобы познать их мелодию, чтобы сотворить их звучание?
Вот они и ходят по свету и забрасывают приманки на оголодавших, на читателей, на желающих пережить.
А мы берем из них науку собственных сердец. Мы учимся учиться от тех, что рассказывают, потому что они обязаны ловить чувства.
Точно так же госпожа Ака обучилась love, читая про love.
Тот, кто первым выдумал love в рассказе – создал ли он только слово, иероглиф, пустое значение?; или же по сути создал само переживание love?
Возвратившись, Эзав склоняется над их молчанием. "Завтра утром я обязан провести экскурсию. Если на рассвете сможешь быть у Ворот Гуанг'ан, тогда я покажу тебе все секреты небесного цирка".
На полях над рекой Йонгдинг стоит на якоре половина китайского контингента Кораблей Духа, то есть один Сокол и один Богомол. Пузатая Акула неизменно висит над Запретным Городом – символ и угроза. Распахнув беззубую пасть, она способна разбомбить весь дворцовый комплекс в развалины и пепел, и никакой Цинь не в состоянии этого предотвратить. И они даже не убегают. Второй Сокол отправился в неизвестном направлении.
Показ судов Императорского Флота Неба для корреспондентов и дипломатов Одиннадцати представляет собой начальный залп пропаганды перед переговорами о новых трактатах. В двуколках, которые тянули пони и ослы, на зеленые луга прибыло полсотни чужеземцев.
"Мисс Торн". "Мистер Вильерс". "Могу ли я рассчитывать на портрет мисс под машинами?". "Мистер уже познал жизнь и войну Духа, так что ближе уже и невозможно". "Ах, на сей раз я цже не полагаюсь на собственных глазах и руках".
С особенным уважением офицеры Неба относятся к двум гостям из Российской Миссии, графу фон Коссаку и командору Чушину. На все их вопросы отвечают с усердной откровенностью, которая побитым русским должна казаться еще большим коварством унижений. Относительно неплохо терпят они Эзава Охоцкого.