Ее переправили в губернаторский госпиталь подпрефектуры, провели несколько операций, нафаршировали антибиотиками. Кормили посредством капельницы.
Она лежит на высокой кровати у окна верхней тучи госпиталя и с неприличной жадностью подглядывает за уличным движением людей и машин.
Полицейский, очень медленно и громко, все время задает ей одни и те же вопросы.
Она открывает рот, поднимает руку над бумагой. Дрожит. Сглатывает слюну. Взгляд чистый, дыхание ровное и сильное.
Но ничего произнести не может.
Полицейский склоняется к ее слышащему уху.
"Почему! Что случилось! Чего ты хотела!".
Кийоко ласкает белую хлопчатобумажную ткань подушки. Золотая тишина утра разливается в госпитальной палате. Пахнет теплым мылом. Игла капельницы вспыхивает словно аквамарин - словно синева – вновь аквамарин. Кийоко ласкает белый хлопок подушки.
Захлебнувшаяся.
Чем захлебнулась?
Цветом рыбьей чешуи в ручье, что Солнце вяжет на спицах.
Шмелиной дрожью веток на ветру.
Теплой, массивной округлостью камешка, втиснутого в раковину ладони.
Басовым криком черной линии, раздирающей белизну бумаги.
Существованием людей.
Лавиной времени между мгновением и мгновением.
Возможностью идеальной окружности.
Шершавой исключительностью песчинки на щеке пальца.
Вкусом слюны.
Вкусом воздуха.
Вкусом земли.
Пугливостью зверушек.
Монаршей неколебимостью смерти.
Произносимостью языков.
Робкой каплей влаги, вздувающейся на шершавом брюхе железной машины.
Суровым холодом шелка.
Хитроумием зелени.
Носоватостью носа.
Захлебнувшаяся, с рождения.
Так много света. Так мало места в Кийоко для Кийоко.
Иногда, временами – эт чувство, словно уверенность в грозе на рассвете. Если бы распахнуть глаза еще на чуточку шире. Достичь еще одного мастерства муга больше. Достичь до наивысшей вершины тишины.
И остался бы один только мир.
Женщины пишут мир по слуху. Столетия назад, в далекой древности Японии и Эзохи, обитатели Страны Богов в поисках способа передачи мысли в оцутствие говорящего поначалуу обратились, как обычно и обращаются, к уже проверенной мудрости Китая.
Только знаки мысли ханей не были знаками мыслей японцев. Только лишь звуки звучали похоже.
Потому язык Ниппона начали записывать знаками hanzi – логограммами, переполненными значениями ханей – но исключительно с целью воспользоваться их звучанием. Так родилась man'yōgana.
Только таких, необменных, звуков языка все еще несколько десятков; hanzi же – тысячи. Пишущий встает перед необходимостью делать выбор: какой из множества возможных, одинаково звучащих образов идеи применить для записи именно этого высказывания?
Даже простейшие стихотворения из "Коллекции Десяти Тысяч Листьев" могли бы быть увековечены посредством man'yōgana миллионами способов.
Что в их сути склоняет писателя как раз к этой записи?
А если записаьь посредством man'yōgana мир. Имеется ли естественная связь между миром и тем, а не иным среди тысяч знаков мысли?
Точно так же на стороне пишущего, как и по стороне читающего. Читаешь звучание, слышишь в мыслях звуки – но одновременно твой разум посещают остаточные видения значений письмености Хань, призраки чужих шифров духа.
То же самое стихотворение, те самые звуки – и совершенно иное в голове.
А ведь имеются такие переживания разума, которые становятся бытием только лишь и исключительно в записи. Мы видим мир исключительно в символах мира. В математике невидимого. Интимнейшая литература материи.
Поначалу Какубуцу присылало Кийоко в Иокогаме как раз книги древнейшей поэзии. Это склоняло ее к изучению одной и той же танка в дюжинах различных логографических версий. К дистилляции из в сокки Кийоко, а затем к разведению сокки назад в кандзи и кана.
Со временем выбор уменьшался. Точно так же, как в истории письменности Ниппон выбор пишущих уменьшался и уменьшался, и уменьшался, к единственной очевидности: так с hanzi стесывали значения ханей. Пока они не сделались знаками звуков японского языка: хираганой.
И так вот разошлись в свои царства: письменность и литература, и мысли мужчин – и письменность, и литература, и мысли женщин.
Дело в том, что хираганой долгое время пользовались исключительно женщины. Искусство сокки со времен эпохи Хейан было искусством девичьих рук.
Кийоко не ощущает себя последовательницей традиций придворных поэтесс и прядильщиц фиктивных жизней. Хирагана не открывает перед ней пустых небес. Готовая, лишенная возможности выбора хирагана – она отбирает свободу.