— Сядь, дружочек мой, посиди. Мы так редко говорим теперь с тобой.
— Ну что ты, мамочка, довольно часто… — ответила Антонина, памятуя их ссоры, за которыми забывались мирные краткие беседы, очень редкие, действительно. Но Зинаида Андреевна не обиделась, а, усмехнувшись, продолжила:
— Если бы жив был папочка, как бы нам хорошо жилось. — Она сказала это не грустно и с тоской, а мечтательно, как бы отойдя ото всего уже на многие, многие годы, а прошло всего-то каких-нибудь шесть-семь лет.
— Он бы что-нибудь придумал, я знаю. И новые власти оценили бы его. У твоего отца была золотая голова, для больших дел.
Антонина молчала в изумлении. Мать говорила разумно, разумнее, чем когда-либо раньше. Неужели она так всегда думала? Почему же при жизни Юлиуса никогда так не говорила, не вселяла в него уверенность, а наоборот, старалась его во всем развенчать?
Сама Антонина вообще об этом не размышляла. Раньше просто по воспитанию и привычке не обсуждать родителей (что смела Эвангелина, и вот что с ней получилось), а после смерти отца совсем редко вспоминала его. Потому и удивил ее этот разговор, начавшийся с Юлиуса, а с него уже никакой разговор начаться не мог.
Зинаида Андреевна увидела в глазах дочери удивление (как она смогла увидеть своими обесцветившимися глазами и от этого, казалось, лишившимися разума, ибо разум есмь цвет?) и сказала с еще большей уверенностью:
— Он был человек необыкновенный, и вы (она так и сказала — вы) должны его, как дочери, помнить. Какой он был для вас хороший, как он всех любил и как тепло нам было с ним. — Зинаида Андреевна закурила, затянулась и, как показалось Антонине, высокомерно продолжила: — Можете не молиться о его душе. Она там, где нам с вами не бывать. Из-за нашей злобы, недоброты и мелкой хитрости. За него не надо молиться. Впрочем, вы и не будете. Ты будешь жить со своим Трофимом. Эва еще с кем-нибудь. С Машиным.
Антонина понемногу пришла в себя. Ей снова стало казаться, что мамочка в ненормальности. Уж очень яростно требовала мамочка не молиться за Юлиуса и говорила об Эве так, будто та сидела рядом или по крайней мере вышла ненадолго вместе со своим мужем Машиным. Антонину удивило и самоуничижение мамочки, ведь она сказала «мы», когда говорила о злобе и прочих пороках. Обвиняя не только дочерей, но и саму себя.
Зинаида Андреевна зорко всмотрелась в нее.
— Мы необычайно мелочны, Тоня, — снова повторила она. — И меня пугает, что вы, молодежь, еще мелочнее нас. Она остановилась, ожидая от дочери возражений, но та молчала, внезапно захотев выслушать все, что скажет сегодня мать, — почему-то стало интересно. — Наше поколение было романтичным, наивным и непрактичным. Глупенькое поколение. — Зинаида Андреевна выпустила длинную струю дыма изо рта и молча проследила за ней.
Антонина чувствовала, что курение доставляет Зинаиде Андреевне неслыханное, неизведанное и ни с чем не сравнимое наслаждение. Так сказала как-то и сама Зинаида Андреевна.
— Глупенькое, но лучше, чище, хотя и в нас были и мелочь, и гадость. Вы умны, но как же вы мелочны, хитры и продажны.
Антонина наконец взорвалась:
— Ты говоришь бог знает что, мама! Я продажная?
Зинаида Андреевна хитро из-за дыма выглянула на дочь.