Ей казалось, что все русские мужчины и юноши будут похожи на Машина и Колю. Но она не встретила за свою турпоездку ни одного, даже мимолетно напоминающего того или другого. Она напряженно искала сходства и не находила; возможно, потому, что забыла, какими на самом деле были и Машин и Коля. Зато на мамочку были похожи многие. Правда, по-другому одеты и другого «выглядения», как сказала бы она сейчас, забывая иной раз русские слова и строя их по типу других, часто не родственных. Даже Томаса, не похожая раньше ни на папочку, ни на мамочку, стала похожа на Зинаиду Андреевну. Только плохо одетую и забитую.
Эвангелина снова закурила, и дым поднялся серой струйкой в рассветной комнате, и она внезапно ярко, как в цветном сне, увидела Машина, желваки на челюстях, жесткокурчавую короткостриженную голову и мальчишечьи злые бледные губы, немного бесформенные, выпускающие дым вот такой же струйкой, когда они сидели в гостиной и она изображала светскую даму.
Эвангелина вздрогнула и замяла сигарету.
Невероятно, что только здесь, сейчас, открылась ей совершенно простая тайна: мальчишкой был Машин. Мосластым, худым мальчишкой, длинным и нескладным. Который тоже не знал, как и она, что нужно делать и что самое правильное. Потому он и срывался, и кричал, и боялся ее, свою первую любовь на этом свете. А она боялась его, и он казался облеченным великой и страшной тайной, то есть казался таким, каким и хотел казаться. А может, так оно и было.
Эвангелина подумала, что приехала она из-за него, а совсем не из-за сестры, о ней она почти ни разу там по-настоящему и не вспоминала, отдельно от Машина и Коли. Коля выглядел теперь тоже по-иному, — он был то слуга, то паж, а может быть, принц, от обладания которым становится счастливой любая женщина. Но почему не стала Томаса? Разве можно быть такой даже при постаревшем Коле, даже при больном, даже только при памяти о нем? Эвангелина зажгла еще сигарету и уже не смотрела на дым, не смотрела в окно, потому что незнакомый молодой сквер пугал ее чем-то другим, — не воспоминанием. Он пугал ее полным забвением и исчезновением прошлого. Разве не затем приехала она, чтобы в последний раз заставить людей, забывших ее, плакать, и горевать, и терзаться, и не забыть ее теперь до последнего часа. Разве могла она позволить этому городу жить без ее присутствия, уйти из мира, не оставив следов своих ног на его земле? Не посмотреть в глаза оставшимся или не постоять возле их могил, что тоже будет воспоминанием и для них.
Эвангелина вытянулась в кресле. Взглядом обласкала ноги в легких сафьяновых домашних туфлях. Ноги были в тонких чулках и не отличались ничем от ног молоденьких модниц. Стройные, суховатые, изящные ноги, ухоженные и пахнущие туалетной водой. Она усмехнулась, вспомнив запавшую губу Томасы. Ее зубы, если и не сохранились, то искусно подделаны. Да, Улит Талмасофф старая женщина, но разве она вызывает отвращение и жалость? Разве хочется назвать ее старухой? Или пусть. Хочется! Но что старческого в ее теле, которое, умирая внутри, не позволяет проявлять это для других. И пусть она завтра умрет — это как-то перестало ее беспокоить, — она останется такой же стройной, элегантной, но со старым лицом. Увы, оно не подвластно ей. Эвангелине вдруг захотелось уйти из гостиницы. Зря она не согласилась на предложение Томасы пожить у нее. Наверное, уже настал бы ЧАС ВОСПОМИНАНИЙ. А не одинокое сидение в номере. Эвангелина взглянула на часы. Половина шестого, и ждать прихода Томасы надо еще часа три-четыре. Насвистывая, Эвангелина оделась. Надела свежее белье, костюм, накинула на шею шарф, засунула в сумочку мелкие сувениры, которым до вчерашней встречи не придавала значения, а теперь, увидев Томасу, поняла, что зря. Вышла из номера, но тут же вернулась, добавив сувениров и прихватив свои фотографии. Томаса бедна, это ясно, но почему Коля так и не выбился никуда? А может быть, он рано умер?
Эвангелина ежилась от раннего холодка и улыбкой отвечала на редкие недоуменные взгляды людей, спешащих в ранние смены в дальние районы города, который разросся и узнать его было невозможно. Эвангелина села в трамвай, шедший в центр, и, проезжая улицу за улицей, ничего не узнавала. Трамвай укачивал, и ей захотелось спать, но путь начат. Прийти, разбудить Томасиных домашних и тут же свалиться на какое-нибудь лежбище. Она не рассчитала своих сил. Ей все кажется, что она многое может. Но каждый раз все чаще натыкается на стену невозможности. Невозможности в самой себе. Из-за того, что сил почти не осталось, и необходимо это знать.