— Тома, откуда у тебя фотография Шурочки Ипатьева, у нас же ее не было?
Томаса поникла. Только она начала раскрываться перед сестрой и тут же получила пинок: неинтересна была сестре жизнь младшей. Не интересна она никому, Томаса, старая или молодая — все едино! Ее никто никогда не дослушивал до конца. Фира в детстве, чуть Тома начнет что-то рассказывать, прикрикнет — и снова к Эве, мамочка — грозно и всегда приказно перебивая, ничего Томасиного не дослушивала. Юлиус? Юлиус и сам всегда молчал и был прерываем в самой малой малости беседы. Об Эве и говорить нечего. Воспрянула Томаса чуть при Коле, но это было так коротко и, в конечном счете, — неправда. Трофим морщился, когда она начинала говорить, и предупреждал: «Только не длинно, Антонина! Чему вас в гимназиях учили…» Дочь прерывала на середине сказанного, потому что была уверена, что все сама она скажет лучше матери. Зять выслушивал — но как? С шутками-прибаутками и так, что читалось: милая тещенька дура дурой, но я человек вежливый, уж выслушаю до конца всю ерунду. А теперь вот Эва. Которая — показалось — вся внимание и сочувствие, и вдруг — глаза пустые и спрашивает про Шурочку… Зачем ей Шурочка, умерший сто лет назад?
Томаса опустила глаза, чтобы сестра не увидела горькой обиды, и спокойно ответила:
— Это Верочка тебе же подарила.
Эвангелина вспыхнула — забыла! И, наверное, еще многое, многое…
— Скажи, Тома, осталась папина могила? — разрешила себе запретное Эвангелина.
— Мамочкина, — ответила Томаса спокойно и достойно. — Я туда хожу каждый месяц, иной раз и два раза в месяц.
— А папина?.. — добивалась Эвангелина.
— Ну она где-то там же, но ведь мы тогда памятник не поставили, — уже с прохладцей сообщила Томаса.
— Господи, я найду, найду, пойдем сейчас! — запросила вдруг со страстью Эвангелина.
— Нет, так сразу бежать не надо. Пойдем. Соберемся потихоньку и пойдем. Сама ты ничего не найдешь. И места не узнаешь. Кладбище разрослось, от старого мало что осталось, — вновь достойно отвечала Томаса. — Мамочкина тоже, наверное, не мамочкина, хотя и показали документы. Сколько лет прошло, и никого из нас не было. Но я привыкла уж. Не все ли равно. Там же они…
Эвангелина повторила, не задумываясь: там же они… И только через минуту поняла, что все действительно так, как говорит Томаса. Не все ли равно? В той стороне, куда она уедет и где положат ее в почву, нет у нее корней, но земля-то одна, круглая, — одна! — и все они будут в ней. И удивилась и обрадовалась этой мысли и ее простоте.
— Тома, да, а тети Аннетина книга? Ты забыла? — вспомнила Эвангелина.
Томаса молчала. В комнате было жарко от нагретого асфальта за окном и от медленного жара, ползущего из кухни. Эвангелина снова устала. От Томасы, от себя, жара и неясности — что же все-таки она найдет здесь? И надо ли искать.
— Я иду, дорогая, — вдруг твердо сказала она и встала. — Завтра ты поведешь меня по всем местам. У меня одной ничего не получится. Покажешь дом…
— И у меня не получится. Дом снесли.
— Господи! — опустилась на стул Эвангелина. — Как?
— Давно, еще до войны. Он был хоть и на каменном фундаменте, но требовал ремонта. Старый.
— А что там было? Дом сирот? — спросила Эвангелина, пытаясь как-то успокоить себя.
Она вздрогнула от ответа Томасы.
— Дом сирот? Нет. Там был магазин, а на втором этаже жил директор с семьей. А потом построили новый рядом, а наш снесли.
— А вещи?
— Вещи! Что вспомнила! — сказала Томаса без жалости и с чувством превосходства. Потому что сестра была наивна, чтобы не сказать — глупа. Эва всегда этим отличалась, и об этом Томаса подумала еще давно, когда Эву не могли найти — в тот вечер — и мамочка плакала и кричала, что у Эвы нет денег и она пропадет в этом ужасном Петрограде. Кричала она так, потому что уже они знали, что Эва сбежала, ее видели на пристани…
— И Коля тогда еще был, — сказала вдруг невпопад для Эвангелины Томаса.
— Когда? — удивилась Эвангелина.
— Вечером, когда мы узнали, что ты сбежала. Я вспомнила. Он сидел в углу и молчал, пока мамочка с тетей Аннетой обсуждали, как тебе помочь. Мамочка уверяла, что ты у тетки на Кронверкском, ее там легко было найти, в собственном доме.
— Кронверкский?!! — закричала Эвангелина. О, как она помнила эту Шпалерную! А оказался Кронверкский.
— Кронверкский!