— Сейчас, сейчас… — говорила Томаса, вспоминая, потому что поняла, что Эве надо знать все отчетливо об этом Машине. Ведь тетя Аннета часто о нем писала в письмах, а где эти письма, книга? (Куда все девается? Почему-то в новых домах нет старых вещей, хотя если это письма или еще что-то подобное, то никому они не мешают? — но вот деваются же куда-то, и не выбрасываешь, а уходят, распадаются, исчезают. У всех? Думается, нет. Не у всех.)
— Да, тетя Аннета написала о нем. Они дружили, стали вдруг дружить. И когда с Машиным случилось это…
Томаса остановилась. Она незаметно для себя подошла к той теме, которую затрагивать в разговоре с заграничной сестрой — она была уверена — нельзя.
— Что случилось? Что «это»? — спросила Эвангелина, затаившись. Только бы не пропустить ничего.
— Это. — Томаса закаменела. Как теперь обойти, если брякнулось, она не могла придумать. И пошла говорить как придется. — Это. Забрали его. Он ведь не был Машиным. Это не его фамилия. Я забыла, какая у него… (Значит, был в свите! Эвангелина еще тогда его узнала!) И тетя Аннета его защищала, где уж, не знаю, к кому-то ходила, говорила, но ничего не получилось, а в войну его выпустили. И он воевал. Здесь. Ему все вернули. И ордена, и звание полковника. Потом его ранили, под Ленинградом, и он умер уже после войны в госпитале…
Вот и все. Так долго начинала рассказывать Томаса, что казалось, она будет говорить долго-долго и в конце окажется все хорошо, как в сказке. Нет. Чего ты ждала, Эва? Что он окажется соседом Томасы — стареньким благостным соседом? Лучше так, как есть, жестко и жестоко подумала Эвангелина, не надо мне его видеть благостным, а ему меня — вот такой. Не надо.
Томаса же, уставясь в стену, еще добавила:
— Он никогда не женился. Так и остался неженатым. Тетя Аннета его очень жалела, когда он умер. И села и написала книгу о нем. А как его настоящая фамилия, Эва, я не помню. И как звали? Виктор? Степан?
— Михаил, — прошелестела Эвангелина. — А книга? Книга у тебя?
Томаса покачала головой. Если бы и была у нее книга, ЭТОЙ ЭВАНГЕЛИНЕ — старухе с золотыми волосами (добро б золотые зубы, это понятно, но волосы!..), в светлых модных одежках, «оттуда», с сомнительными мыслями и жизнью, этой старухе — Эвангелине-Улите — Томаса бы книжку не дала, мало ли что там наворотила психованная тетя Аннета! Томаса книжку помнила — не очень, правда, — но вот сейчас пыталась по мере умения выбрать из нее более или менее дозволенное, дозволенное ее, Томасиной, совестью, ведь не безродная же она, бессовестная.
А Эвангелина не поверила ни в эту тети Аннетину книгу, ни в их непонятную дружбу, ни в то, что Машин никогда не женился, даже в его судьбу она не верила. Только в одну его смерть и в то, что Томаса ничего не знает. Коротенькая неясная судьба. А у нее длинная и нелепая. Что лучше? Все силы, казалось, утекали из нее в каменные ступени лестницы, и она опустошалась и как бы постепенно переставала существовать.
А Томаса припомнила, но не высказала, еще одну дикую историю, о которой писала ей тетя Аннета, приехавшая в их городок сразу после освобождения от немцев. Ее соседка, оставшаяся в оккупации, якобы видела и слышала старика немца, глубокого старика, которого привезли сами фашисты. И старик этот, говорили, якобы бывший хозяин булочной, Георг Болингер, и приехал посмотреть, нет ли родственников. Но родственников не было. И он ходил на кладбище и со всеми заговаривал по-русски, с русскими, конечно. А потом помер, и кто и где его похоронил — неизвестно. Старик этот никого не трогал в оккупацию, только ходил все и смотрел и искал. Как и сейчас Эва… Но Томаса просто постаралась забыть эту историю и первое время боялась встретить старика, хотя было это невозможно, наверное — старику было бы около ста. Но эту историю Томаса Эве не рассказала. Зачем? Передавать все побасенки города, а сестра только вскрикнет: о-о, да-а?
А Эвангелина, нащупав ослабевшими ногами ступени, говорила: все завтра, Тома, все завтра. Сегодня я без сил, да и ты тоже…
Томаса хватала ее за руку и, позабыв уже о разговоре, просила: подожди, Эва, я сниму тапки и провожу тебя…
— Не-ет, — отозвалось уже снизу, — ты отдыхай, отдыхай…
Эвангелина вышла на улицу и прислонилась на секунду к двери, и тут ее осветили фары машины, подкатившей к подъезду. Она шарахнулась от света — пусть люди там, в машине, незнакомы совсем, но она знает, как сейчас выглядит: жуткая старуха в розовой шляпке из розанов и с такой же сумкой, из роз, — пусть не смеются над нею незнакомцы, даже это ее ранит теперь. А Олег как раз и засмеялся, когда машина чуть не наехала на Эвангелину.