А жизнь все же постепенно менялась, пока почти незаметно. Становилось холоднее, голоднее, а главное — скучнее. По улицам проезжали солдаты, бродил заезжий люд, и все новости и страхи были лишь в фантастических слухах, которые пересказывали друг другу жители городка. Зинаида Андреевна перестала пускать девочек на улицу, и они сидели у окон, но так ничего и не видели. Спокойно и обыкновенно было в их доме! Может быть, правда, поэтому к ним по-прежнему заходил кое-кто из знакомых и часто прибегала Тата. Как-то теплее становилось от кипящего на столе самовара, от резкой, шумливой как всегда Зинаиды Андреевны, тихого Юлиуса, скромных милых девочек. Вечным все это виделось. Особенно Юлиус, со своими стеколышками, тихостью, вечно прищуренными красноватыми глазами, мягким рассеянным взглядом — от сидения в темном магазине оптики. Приходившие с надеждой взглядывали на него во время общих разговоров, ожидая то ли откровения (потому что считался он не от мира сего, чудаком, забавным, короче — своего рода юродивым), то ли подтверждения своим разного рода предположениям. Но Юлиус молчал, и приходилось, выговорившись самому, слушать громкие, нарочито громкие рассказы Зинаиды Андреевны о дочерях, вырастающих из платьев, о вчерашней заблудшей кошке, которую Зинаида Андреевна никак не могла изгнать из дома, и так далее, и тому подобное… Знакомые тихо удалялись, ничего такого особенного не услышав, но получив все же заряд бытовой бодрости от обыденного, обычного уюта дома Болингеров.
Но когда выходили гости на улицу и охватывал их разомлевшие в тепле тела и души осенний ранний холод, они вновь вспоминали все вести, несущиеся из Петрограда, и ничего вдруг не оставалось от тепла дома, откуда они только что вышли, тепла, которое исчезало сразу, а казалось вечным…
В одну из темных дождевых ночей, которую все спали плохо, от криков, одиночных хлопков, странного незнакомого жесткого постукивания, — переменился город. Пришла новая власть. Городок особо не защищали — стоял он в стороне от дорог и от важных центров, и сам был далек ото всего, и не имел никаких важных объектов. Потому и не было на него потрачено ни одной, пожалуй, жизни, вытекло несколько литров крови из разных ран, да охрипли глотки, да била бессонница притихших жителей.
— Ничего, — твердо сказала Зинаида Андреевна за завтраком. — Все правильно. А то революция, революция — и ни слуху ее, ни духу. Будем жить.
— Будем, — эхом отозвался Юлиус, поднимая свои блеклые сейчас, покрасневшие, как всегда, глаза. И как всегда спустился в магазин.
Девочки поднялись в детскую. Томаса бросилась Эве на шею.
— Эвочка! — закричала она. — Ты видишь, все и к нам пришло!
Она так хотела, чтобы Эвочка радовалась! Сама Томаса не понимала, что и к чему. Не радовалась, но и не грустила. Была мамочка, папа Юлиус, Эвочка — все они умнее ее и сами скажут, когда что делать.
Но Уля не ответила на Томасин взрыв. Повернулась спиной к ней и убежала. Так она делала нередко. Когда ей хотелось досадить. Но сегодня Улю мало занимала революция, она перестала ее занимать, и перестала занимать совсем недавно. Еще на сером дождевом рассвете Уля неслышно, чтобы не проснулась Томаса, подошла к окну и притиснулась лицом к стеклу — она не спала и слышала хлопки и таканье, жесткое и страшное, а теперь хотела видеть: что же произошло за ночь с улицей, что? Улица была обычной, никого на ней не было. Уля хотела было уже снова кинуться сердито в постель, но тут увидела — пот сразу выступил у нее на лбу и шее, — как от угла дома напротив оторвалась странно длинная косая фигура в шинели и, заплетаясь ногами, шатаясь, пошла наискось, к соседнему дому. Уля перестала видеть эту косую фигуру, но оставаться в неведении? — вскочив на подоконник, открыла форточку, узкую и длинную, и боком высунула голову в форточку, нимало не заботясь о том, что холодно, что хлопки на улицах не хлопки, а выстрелы и ее голова в форточке, возможно, хорошая мишень. И Эва увидела косую длинную фигуру — эта фигура вялыми, неверными движениями срывала с плеч погоны, и лицо, обращенное в сторону Эвиной форточки, было серым, как этот осенний утренник… Эва почти вслух вскрикнула и ударилась пребольно подбородком о раму, когда втаскивала из узкой фортки голову.
Она узнала это серое лицо! Человек, срывающий погоны с плеч, был Шура Ипатьев! Шура, из-за которого несмышленая Улита влюбилась в его невесту-жену Верочку Шоншину.