Эвангелина, потянувшись и встав со стула, отправилась к зеркалу, к трюмо в маменькиной комнате: девочки, подросши, отчаянно завидовали этому трюмо. Эвангелина, конечно; Томаса так, для солидарности. Овальное трюмо стояло у самой светлой стены, и в нем — в стекле отличной пробы — передавались даже мельчайшие подробности лица и фигуры. Наверное, поэтому Зинаида Андреевна последнее время стала говорить о том, что ей зеркало велико, смотреть на себя в капоте или домашней блузе она может и в небольшое. Юлиус каждый раз на это возражал чем-нибудь комплиментарным, и разговор о зеркале на этом заканчивался. А дочери, вытянувшие было шеи и замершие, куксились и думали, что зеркало так никогда и не выедет из маменькиной комнаты. Совсем недавно Зинаида Андреевна снова сказала, что хватит ей портить себе настроение и что надо наконец перетащить трюмо в детскую. Юлиус с необычным для него жаром красноречия возразил, что девочкам с их молодостью зеркало не нужно, а нужно ей. Потому что зеркало — это стекло (тут Юлиусовы глаза таинственно блеснули), а значит, оно полно тайн и доброты. И если оно и указывает на следы времени, то только для того, чтобы внести ноту необходимости грусти и размышления. Говорят, зеркала берут, но, беря, накапливают и отдают. Тайна, тайна… Разве мало сказок о зеркалах?
Так вдохновенно воспевал Юлиус свою любимую, малую мира сего, а Эва смотрела и думала: сел на своего конька. И не знала, что презрение отражается на прелестном ее овальном личике и искажает его. Заметила это Томаса, которая тогда все прощала сестре (а вообще-то, уж очень ангельские надо иметь все время мысли, чтобы прелестное лицо всегда было прелестным, потому что именно на неземной красоты лице отражение вполне земных, а может, и низменных, мыслей невыносимо, на безобразном же простительно, не так ли?).
Эвангелина с нетерпением подошла к трюмо и встала перед ним в позу, которую особенно любила. Испанка с кастаньетами. Одна рука с подробно сложенными пальцами над головой, другая — на талии. У Эвангелины сердце замирало от собственной красоты, когда она прямо, а потом через плечо, из-за спины гляделась в себя. Но одежда! Эвангелина бросила позу испанки с кастаньетами. Темно-зеленое форменное платье с белым воротником и пелеринкой. Плоский бантик у горла, туфли черные, простые, на маленьком каблучке, даже не на венском! А за границей, в Париже, говорят, носят золотые, с утиным носом и высочайшим гнутым каблуком. Да она станет выше всех здешних мужчин, если наденет такие туфли (всех «мужчин» она отождествляла с Юлиусом). Один Шурочка Ипатьев был высоким. Он был чем-то похож на оловянного солдатика. Так прямо, неподвижно-прямо держал он свою тонкую фигуру в затянутом френче.
Эвангелина приопустила веки и стояла теперь примерной девочкой-послушницей с ангельским личиком и такими же мыслями. Приблизив лицо к зеркалу, она подышала на него и сквозь туман стала всматриваться в свои глаза. Она прищуривалась, подмигивала лихо и делала «развратный взгляд». За этим занятием она провела немало времени. Потом спустилась вниз, еще сожалея об оставленном зеркале, но утешив себя тем, что не один и не два раза она еще подойдет к нему и развлечется. Кое-что она сегодня узнала. Как лучше она смотрится. Близкий план и дальний. Достоинства тонкой фигурки при высокой груди. Чернота волос и странно светлые брови. Разве раньше она могла столько времени смотреть в трюмо, мамочка бы тут же начала воспитывать.