Она взяла со стола оплывшую уже свечу, оставляя таким образом человека с его наганом в темноте. Он встал и сказал почти угрожающе:
— Ну ладно же, посмотрим. — Его злила уже эта взбалмошная гимназистка.
Они пошли в диванную. Эвангелина впереди, человек сзади. С наганом, наверное?
Эвангелина показывала диванную, как исторические покои, сказав небрежно, что прятаться здесь негде, разве что в тайнике, в стене, но, чтобы его открыть, надо сказать: Сезам, откройся.
Человек тяжело молчал. Ему была безразлична вся эта болтовня, но посмотреть дом стоило, чтобы потом не упрекать себя за бессмысленность посещения. Хотя понимал он почти на все сто, что она здесь одна. А кто знает?
Они поднялись по лестнице на второй этаж и подошли к двери чердака, который остался один не досмотренным (всё они прошли молча, следуя друг за другом). Пламя свечи заколебалось от ветра, когда Эвангелина открыла дверь, и свеча, будучи на издыхании, погасла.
— Спичек нет… — прошептала Эвангелина, боялась вдруг, что он подумает не о ветре, а о том, что она сама погасила свечу.
— Ладно, — пробормотал он и сказал — Стойте здесь, я один… — И вышел на чердак.
Эвангелина осталась стоять у двери, поставив подсвечник на пол. А человек бродил по чердаку. И все-таки было так интересно! Разве раньше могло случиться такое? Никогда. Даже в книгах она не читала о таком. А если бы она ушла к тете Аннете? Сидела бы сейчас и пила дурацкий чай. Да что это она! Какой чай! Спала бы уже вдвоем с Томасой и ничего, кроме снов, не видела. А тут — жизнь! И совсем не хочется спать. Ни капельки. Ей все равно, кто этот человек, хоть возчик дров, хоть крестьянин, хоть сын еврея-портного, как Лейбка, который всегда смотрел ей вслед своими красивыми коричневыми вязкими глазами. Она представила себе лицо этого человека, представила его узкий длинный рот со шрамом, светлые широкие пустые глаза, и что-то заметалось в ней от этого лица, которое она не видела сейчас, а только представляла и, наверное, что-то изменяла и подправляла, потому что заметалось в ней и позвало опять маняще.
Человек вышел. Эвангелина стояла почти рядом и молчала, не двигалась. Она привыкла к темноте и видела его, а он ее не видел. Он вытянул вперед руку, чтобы определиться в отношении лестницы, и рука его случайно опустилась ей на голову, наткнулась на нее. И рука не дернулась, а замедлилась вдруг. Но продолжалось это мгновение, и Эвангелина даже подумала, что ей эта замедленность показалась.
— Вы здесь? — спросил человек тихо, и Эвангелина тоже тихо ответила:
— Да. — И вдруг спросила: — А сколько сейчас времени?
Человек чиркнул спичкой и осветил циферблат своих часов.
— Четыре, милая барышня. Вот так.
И Эвангелина вдруг сказала ему:
— Я всю жизнь в это время только спала. Всю жизнь, — повторила она, как повторял человек. Она от него уже что-то брала.
И он сказал медленно, думая о чем-то другом:
— Да, всю жизнь. Идемте, — сказал он снова резко и уверенно.
Они спустились, и он не пошел в гостиную, как она того ждала, а, на секунду остановившись, припоминая, вышел в переднюю, где синело маленькое оконце на улицу. Эвангелина смотрела, как он надевает шинель, перепоясывается портупеей. Они оба привыкли к темноте и видели друг друга смутно и волнисто. Она не хотела, чтобы он уходил, но сказать, придумать, что сказать, — не могла.
Человек запоясал портупею и теперь стоял с шапчонкой в руке. Смутно белело его лицо в темноте передней.
— А почему у вас два имени? — спросил он неожиданно. И в его вопросе было простое любопытство.
— Одно из книжки. Мамочка назвала. — Эвангелине не хотелось рассказывать о «Дяде Томе», но надо было, наверное, и она добавила нехотя — Книжка такая. «Хижина дяди Тома». Там девочка, Эвангелина. Она умирает. А Улитой меня крестили.
Наверное, он ничего не знает про «Хижину», подумала она, но объяснять больше ей не хотелось, книжку и девчонку Эвангелину оттуда она и сейчас не жаловала. Но человек про книжку не спросил, а спросил другое:
— И какое вам больше нравится?
Ей никакое сейчас не нравилось, но назло ему она сказала:
— Конечно, Эвангелина.
Он неодобрительно хмыкнул, а она понеслась снова во весь опор.
— А вам ваше нравится? Михаил Машин?
И хмыкнула, постаралась, как он.
— Обыкновенное имя, — ответил он. — А вот у вас — нет.
— Да, — сказала Эвангелина гордо.