Они все стояли в передней, и ему уже нечего было делать в доме, но он медлил. Надевая перчатки, снова спросил:
— Так что же с родными? Разошлись в мыслях и идеях?
Вопроса как следует Эвангелина не поняла, но сказала — да.
— А куда вы бежали? — спросил он снова, и Эвангелина чуть не заплакала. Показалось ей, конечно, что задержал он руку на ее голове. Злой, сухой, противный. В свите он тоже был противным. Высокомерным. А девицы все обратили внимание и восхищались, какой он элегантный, и узнали, что граф, а не просто так затесался. И очень молодой. Противный! Ей он не понравился и тогда.
— «Куда, куда»… Конечно, к своим. Я поняла, что не могу без них жить, хотя… А, глупости какие… — Эвангелина махнула рукой, получилось на него. А о своих-то она в эту минуту не думала совсем. Они были пристегнуты для того, чтобы доказать ему. Что?
— Что вам нужно и что не нужно, вы и сами не знаете. Гимназисточка…
Оттенок презрения оскорбил ее, и она забормотала уже почти со слезами:
— Уходя, нужно быть вежливым, чтобы не оставлять хозяев дома в дурном настроении. Это правило…
Но человек не дослушал, ему все надоело и уже закрывая дверь, сказал:
— Кстати, ваш дом предназначается для детей-сирот. Глафира Терентьевна этим заправляет. Если хотите, мы оставим вам комнату и место сотрудницы. Разберитесь, чего вы хотите. Или бегите к мамаше.
Он не сказал — до свидания, но дверью не хлопнул, а тихо ее прикрыл. А Эвангелина вдруг помчалась через гостиную, а прежде — коридор, чтобы успеть увидеть в окно его прямую деревянную фигуру, скрывающуюся за углом.
Человек, назвавший себя Михаилом Машиным, зайдя быстро за угол, на секунду приостановился. И если бы Эвангелина могла его сейчас увидеть, то придумала бы бог знает что. И что человек жалеет ее, оставленную в пустом, как он убедился, доме, и что казнит себя за то, что был груб с девушкой, которая шла «к ним», а осталась одна, и за то, что не попрощался, и за то, что никогда, наверное, с нею больше не увидится, может быть, на улице, не так, и, может быть, через год, два, летом, например, или осенью. И еще напридумывала бы она всякого неправдоподобия.
На самом же деле он думал о том, что из ложной неловкости, быв в этом доме слишком долго, он не пошел туда, куда сам царь пешком ходит, как говорят в народе. И Машин быстро пошел на свою квартиру, которую снимал у старухи аптекарши, где занимала комнату и Фира, а теперь уселилась на полных правах, платя государству, а не буржуйской аптекарше. Фира и присоветовала Машину этот чистенький и уютный домик, потому что товарищ Машин человек в городке новый. И Фира гордилась, что такому большому начальнику она лишь присоветовала, а он согласился. Она же сказала и про дом Болингеров, когда увидела Эвангелину, и действительно указала на нее Машину и дала своей бывшей воспитаннице нелестную характеристику, присовокупив, что от такой девки можно ждать что угодно и что теперь эта девка почему-то одна в доме. Для какой надобы?
Машин не разглядел тогда Эвангелину, а дом приметил и решил, что он может понадобиться для какого-либо хорошего дела. Дом был достаточно просторный, как теперь он знал.
Может быть, он и подумал бы сейчас на улице о странно прошедшей ночи, но не мог по естественной причине, из-за которой торопился в дом аптекарши. Но после, лежа в кровати, перед тем как провалиться в сон, он вспомнит Эвангелину и подумает, что все-таки что-то она хитрит, а что до ее разлада с родными, так это капризы, причуды или приказ папаши сторожить дом и магазин. И что-то неожиданно сожмется в нем, так что он прикусит свою уродливую губу, не подумайте, не от огорчения. У таких железных мальчиков, каким был он, огорчений не существует. Хотя кто что знает? Бывает всякое. А сейчас он закусил губу оттого, что подумал о себе нехорошо. Не было в нем еще нужной крепости, не было защиты против… Тут Машин заснул.
Утро Эвангелины началось со стука в дверь. Это был даже не стук, а грохот. Видимо, стучали давно и терпение лопнуло у тех, кто стучал. Она вскочила с кровати, на которую вчера — сегодня! — упала, едва стащив платье. Накинула капот, но увидела, что он совсем разошелся по шву, скинула его, а в дверь не переставая грохотали, и она знала, что это вчерашний — нет! — сегодняшний человек. Машин. И сердце у нее замирало от боязни и еще чего-то. Эвангелина напялила форменное платье и, чтобы не застегивать сзади все пуговки, накинула пледик, лежащий на креслице у них в детской. В зеркало смотреться не было времени. Так и открыла дверь Эвангелина, простоволосая, неприбранная, в еле держащемся на плечах платье. На лице ее, сегодня особенно бледном, был след от подушки, и лицо само нездорово опухло и лоснилось от недосыпа. Как не хотелось ей выходить к нему в таком виде, но делать было нечего. Эвангелина, открывая дверь, прикидывала, как она скажет — доброе утро — небрежно или, наоборот, мягко и вежливо, давая понять… А потом пошлет его в диванную, а сама поднимется и будет долго переодеваться и причесываться, а он пусть сидит и ждет ее! Надо обучить этого Машина светскости или напомнить о ней. От этих мыслей у Эвангелины стало преотличное настроение, и с этим настроением она и открыла дверь.