Утро было серым. Сиренево-лиловая туча, которая шла на город, должна была разродиться снегом или градом. Пошел град. Эвангелина лежала на диванчике в пальто, с онемевшими ногами, и думала о том, что было вчера. Было ли? Она чувствовала боль в губе, куда прижались зубы Машина, только это и осталось.
Она вскочила с диванчика и спешно начала собираться. Она вся дрожала от нервного напряжения. Град бил в окна. Туча легла боком на город, развалилась и метала град из своего чрева, и он летел яростно и злобно. Эвангелина металась по дому. Веер и наряд невесты она положила в старую шляпную коробку, туда же попыталась запихнуть дедов сюртук, но он не поместился, и она равнодушно отбросила его. А вместо него положила почему-то подсвечник с остатком свечи — только это у нее из света и осталось. Не перед зеркалом надела шапочку; в спальню она давно уже не заходила, не смотрелась в трюмо. Не зашла ни в гостиную, ни в детскую. Она спешила. Решение было принято бесповоротно.
На улице ее закружило, понесло, потащило. Но она была рада этому, потому что не хотелось ей никого встречать. Никого и не встретила. В такую-то погодку. Дом завиднелся быстро. За домом было уже поле, серое сейчас, почти вечернее, хотя час был ранний. Эвангелина замедлила шаг и остановилась. Показалось ей наяву, что пришла она сюда издалека, и многие годы не видела обитателей этого домика, и, возможно, вряд ли их узнает, и вряд ли узнают ее. Но зато она твердо знала, что им скажет. При самой первой встрече, у двери. Ей казалось, что откроет мамочка. Может быть, потому что этого больше всего боялась. Постучала в дверь, забыв о колокольчике, ребром ладони. Ей не открывали. Она все стучала и стучала не переставая, а ветер бил острой снежной пылью откуда-то сбоку и бросал ей снег снизу прямо в лицо, прямо в лицо. Унижающе, беспощадно, выбирая момент и поворот головы. Ей казалось, что стоит она уже несколько часов перед дверью так. Наконец в доме зашевелились, и она услышала вопрос: кто? Тихий, как и шаги. Эвангелина не поняла, кому принадлежит голос, но то, что спросили нормально и тихо и никто за дверью не кричал и не плакал, освободило ее от напряжения. Хотя бы.
— Я, я, — прошептала она в самую щель меж половинками двери. Ей почудился голос Томасы.
— Кто? — опять спросили из-за двери, и Эвангелина с тоской поняла, что не знает голоса и, наверное, ее не впустят. Снова снег остро швырнулся ей в лицо.
— Это я, я, Эвангелина… — зашептала она снова, убеждая.
За дверью надолго замолчали, будто имя это вызвало сомнения в человеке — открывать ли? Так оно и было. Эвангелина горела от стыда и тревоги и продолжала шептать в щель:
— Это я, Эвангелина, откройте, пожалуйста…
Тут она поняла, кто стоит за дверью, и с новой силой убеждения прошептала:
— Коля, это вы, откройте, пожалуйста… — Теперь она знала точно, что дверь откроется в зависимости от того, насколько добр маленький кадетик.
Дверь открылась. За ней стоял действительно кадет, желтолицый, маленький, с тонкими намечающимися усиками. В руке у него была свеча, которую он прикрывал от ветра, ворвавшегося в коридор.
Эвангелине было мало места в проеме двери, а на пути в дом стоял кадет со свечой. На нее все завивало снегом с крыльца, и она ежилась, как баба на сносях, придерживая впереди себя, как живот, шляпную коробку с венчальным платьем, веерком и свечой, которые она неизвестно зачем взяла.
Коля впустил ее, однако не дальше коридора. И ничего не говоря, жадно рассматривал ее. Из комнат не доносилось ни звука, и Эвангелина подумала вдруг, что все уехали.
— Коля, — моляще сказала она, — наши у вас? — Кадет кивнул. Тогда Эвангелина, видя, что он не зовет ее в комнаты, бросила коробку и, скользко обогнув кадета, на носочках, подобрав юбки, пустилась в гостиную, которая запомнилась ей с тети Аннетиных приглашений. Неожиданно для себя резко рванула дверь и остановилась на пороге. Комната теперь не выглядела гостиной — а случайным людским пристанищем. Было в ней душно и от этого будто как дымно. На полу стоял разваленный сундучок, в котором, видимо, что-то искали и так и не закрыли его. И вещи вываленные не сложили. Но и в духоте было зябко. Томаса сидела в кресле и смотрела на Эвангелину странно спокойно. Будто та только что выходила за дверь, а теперь вот вошла. Эвангелина увидела все сразу: и сундучок, и Томасу, и кого-то, кто лежал на диване за Томасой. Эвангелина оробела и спросила тихо с порога:
— Тома, что… Кто болен? Мама?..
Томаса молчала и все так же спокойно смотрела на сестру. Эвангелина не знала такого взгляда у Томасы раньше. Она сразу подумала, что лежит Зинаида Андреевна. Она не видела ни головы, ни лица лежащего. Только странный завернутый куль. Эвангелине захотелось убежать из этой комнаты, от нехорошо молчащей Томасы, этого куля на диване, даже от Коли-кадета, который явно стоял за дверью. Но пути назад не было, не должно было быть, и Эвангелина уже по-другому, стараясь говорить, как бывало прежде, спросила: