Машин замолчал, потому что сказал слишком много и правду. Эвангелина тихо ответила: я понимаю вас, хотя не поняла ничего и только ощутила человечность тона. Она подумала, что Машин женат на прекрасной женщине, которой верен, а она, Эвангелина, мешает ему.
Машин покачал головой: нет, вы ничего не поняли. Но не вина это ваша, а беда.
Машин снова тер руками лоб, лицо. Руки у него были костистые и бледные с длинными пальцами и большими выпуклыми бледными же ногтями. Эвангелине стало его жаль, и она вдруг осмелилась сделать движение, которого до этой минуты не знала, не предполагала, что существует такое, — кончиками пальцев погладила она его блестящие большие бледные ногти. Он вздрогнул, как вздрагивает уставшая лошадь, оторвал руки от лица и посмотрел на нее. И улыбнулся, и губы его, растянувшись, открыли косой заборчик белых острых зубов. Такими зубами впиваются в руку воспитателя или брата сапожника, который берется за розгу.
Он взял руку Эвангелины, которую та не успела отнять. Она не знала, что еще может произойти с этим странным человеком, бесстрашным и вместе с тем нервным и злым. Чего-то он боялся в их отношениях, своего, такого же непонятного, как и он сам. А он приложил ее руку к своей щеке и спросил спокойно, будто и не он кричал на нее, то белея, то наливаясь краской.
— Вы думаете, мне легко? Нам легко? Вы умная девушка и должны меня понять. Постарайтесь понять. Я не могу заниматься вами. Теперь не могу. Потом, когда-нибудь позже, когда… — Машин замолчал и задумался, глядя куда-то мимо нее. — Если вы хотите помочь мне… Нам. То вы должны стать сильной. Помочь нам. Вы будете работать в библиотеке, а ваши пусть переезжают в дом, наверх… Так будет лучше… Вы хотите мне помочь?
Именно так должен был с нею он говорить всегда. Эвангелина готова была сделать все, что могла и даже не могла. Только насторожили ее слова о том, что все снова переедут в дом. Теперь она этого точно не хотела. Все. Хватит.
— Хочу. Я хочу помочь вам. Я буду работать, где вы скажете…
Он перебил ее, все еще держа ее руку у щеки и закрыв глаза.
— Ну вот и хорошо. Я чувствовал, что вы такая…
Тогда Эвангелина все же сказала: но я не буду со своими…
Машин, открыв глаза, взглянул на нее быстро и зорко, и ей показалось, что-то мелькнуло в нем снова неприятное.
— Это как вы хотите. Это касается пока только вас.
И сказав это, он положил ее руку аккуратно на край стола, и она осталась там лежать, как забытая вещь. Эвангелина ощутила его отчуждение, и почему оно пришло, она не поняла и испугалась этого отчуждения до горячего пота на лбу. Что могло не понравиться ему в ее словах? Что? А Машин говорил:
— В Великом деле нет родственников по крови. Есть лишь по духу.
И тогда Эвангелина снова спросила его о том, что ей было так любопытно:
— Скажите, вы все-таки были в свите великого князя?
Машин вскочил. Он не закричал. Сдержался. Только глаза его покраснели, и он раздельно сказал: вы дура, простите. Но все равно.
Он не пояснил, что «все равно», как не объяснял ни одного из своих противоречивых действий. Эвангелина не обиделась на «дуру». Наверное, правда дура, разве можно дважды спрашивать такое? Она ждала только, что прикажет ей делать человек, которому она покорилась до конца жизни.
А два слова «все равно» значили многое. Они значили, что он решил ее судьбу помимо нее, но в соответствии с ее желанием. Она должна быть с ним, кто бы она ни была. Что бы ни произошло, он будет вытаскивать ее из всех ям, в которые она будет влетать по глупости. Только по глупости. И она будет верна ему, это он видел уже сейчас по глазам ее, покорным и отрешенным. Она сама отказывается от родных. Это противно, но необходимо. Сиротка. Он не чувствовал в себе сил отказаться от нее. Вчера, не видя ее, уже утеряв остроту ощущения, — было возможно. Но не сегодня. И Фире он нашел место. Она сохранит Эвангелину для него. Он устроит их работать вместе… А перед отъездом придет к ней.
Эвангелина смотрела на него и видела странное. Налились краской его всегда белые губы; потемнели, стали сиреневыми светлые глаза; стали чуть розовыми от далекого, ищущего дорогу румянца острые скулы. Он мечтал. Наверное, о своей красавице жене? Взгляд его как будто возвращался откуда-то. Но, возвратившись к ней, не стал сухим и злым. Он взял снова ее руку, ласково.
— Пойдемте пить чай, — сказал он, — пойдемте.
И она пошла за ним. Она теперь тоже кое-что знала. Например то, что никогда не будет задавать ему вопросов и лезть в разговор первой, пока он не спросит и не разрешит ей говорить.