Они спускались по лестнице, и напряжение отпустило ее. Пусть жена и красавица. А кто знает. Та далеко, а она рядом, и они вместе будут работать, он же сказал об этом. Они спускались, и он держал ее за руку. Наконец-то кончились ее муки. Вспомнилось ей сегодняшнее унижение в тети Аннетином доме. Все уладится. Она знает. Вот вам и дура.
В кухне не начинали без них чаевничать. Фира поддерживала в плите огонь, чтобы не стыл чайник и было тепло. Эвангелина вошла и стояла у притолоки, робея сесть, пока он не скажет. Он указал на стул рассеянно и не замечая того, что она ждет этого жеста. Он привык к послушанию и не удивлялся ему ни в ком. Сам он сел на подставленный Фирой стул, не заметив, что Фира пододвинула стул. А Фира не находила в этом ничего зазорного. Сколько такие, как он, Машин, сделали для Фиры и других, так неужто ей трудно ему стул подать, и не только стул. Ноги мыть да воду пить, сказала бы Фирина мать, если бы дожила до сегодняшней справедливости в мире.
Началось чаепитие, не похожее ни на одно, которое помнила из своей прежней жизни Эвангелина. Там, в прошлом, чай был не чай сам по себе, а предлог для встречи, флирта, секретной или светской болтовни, маленьких, но ужасно любопытных сплетен. Уютный чай в гостиной, когда и не знаешь потом, пил ли этот самый чай или нет. Остающиеся дома с флюсами или ангинами спрашивали: а как чай? Нарочно спрашивали, от зависти, потому что там не были и ничего не слышали, а тот, кто был, в своей безнаказанной радости не хотел пересказывать новости подробно, потому что это было ему уже скучно, и тогда тот, с флюсом, задавал раздражительно опять вопрос — ничего ему, бедняге, не оставалось — а как же чай, что подавали? И тот, кто ходил, отвечал с укором и презрением: ах, разве я помню, или: а что нужно запоминать, что подавали? или еще: в следующий раз принесу тебе рецепт булочек или саму булочку, идет?
Здесь чаепитие было серьезным. По всему. И по тому, как относились сидящие за столом к чаю и еде, истово, уважительно, зная, что это такое. И по тому, что теперь хорошая еда и хороший чай стали предметами немаловажными, к которым и стоило серьезно относиться и приучать себя к такому вот отношению. Тут было не до разговоров, да и о чем стали бы говорить между собой Эвангелина, Липилин, Машин, Фира…
Фира молчала и сноровисто хозяйничала, замечая, кому в чашку подлить, кому что подставить. Особо это относилось к Машину, потом — к Липилину. Машин однако ничего не ел и чай свой не допил. Он машинально барабанил пальцами по столу и по толстому граненому, рыжему и горячему от чая стакану. А Эвангелина ела. Она наслаждалась едой. Ее желудок вдруг все вспомнил и заставлял поглощать куски хлеба, крутые яйца, Фира даже ноздри раздула от Евочкиного невежества. Ей хотелось, чтобы Машин заметил, что барышня лопает как пастух после хода. И он видел, видел, как в поту и пылании щек жадно ест Эвангелина хлеб. И вспомнил свой первый вечер с ней, как она светски угощала его сухим печеньем и сама не притронулась ни к чему. Оголодала девочка. Он улыбнулся. А Фира вскинулась вся внутри. Ей хотелось, чтоб Машин так не улыбался — сказать, какая в детстве была Евочка нехорошая и как она мучила всех, а особо ее, воспитательницу (иначе теперь Фира себя не называла), но не знала, как половчее это рассказать. Фира понимала, как Машин относится к Евочке. Но тут Машин встал и кивнул Фире, а та быстро и победно вскочила, но Эвангелина не заметила этого, после чая, хлеба, яиц и повидла она ничего не могла воспринимать во внешнем мире и только следила инстинктивно за собой: вот пошло тепло и поволокло за собой липкую дрему, осел желудок и, довольный, заурчал. Тут она вздрогнула, потому что ощутила неловкость, но увидела, что ни Машина, ни Фиры нет за столом, а сидит рядом с ней Липилин, которого она и фамилию даже не знала, просто Вечный Солдат с винтовкой. Она даже засмеялась тихонько, видя, как он тоже подремывает, скошенный чаем и хлебом. Но он сразу открыл глаза на ее смешок, и они тут же сделались строгими, служебными — нечего тут подхахакивать, не позволено. А Эвангелина впервые за этот день ощущала тепло и радость. И было не страшно. Фира не чужая, тоже хорошо, и как там она ни хочет, а любит Эвангелину, Евочку.
Машин и Фира вернулись. Фира была вроде и довольной, а вроде и хмурилась.
— Собирайся, — сказала она Эвангелине, — пойдем до дому.
— Куда? — со страхом спросила Эвангелина, а она уже думала, что туда никогда не вернется, так, по делам только…
— Домой, говорю, — повторила Фира и стала натягивать толстую военную шинель.
Сказал Машин, продолжавший быть мягким и отрешенным:
— Вы пойдете с Глафирой Терентьевной и приготовите дом. Там, наверное, запустение. Потом решим, что и как.