И все.
Ее удивило, что Фира так долго не появляется в комнате. Удивило и радовало вместе. За окном брызнуло, будто разбили стекло. Это вспыхнуло солнце. Она обрадовалась солнцу так, как никогда раньше в жизни не радовалась ему. Но сразу же за радостью ворвалась, вомчалась тоска об отце, повисла, как черный креп в душном холодном сыром воздухе дома. Теперь надо было бежать к Фире и, уткнувшись ей в подол, плакать, как в детстве, и бормотать непонятно горестное, а Фира чтобы понятно и ясно все объясняла и тем утешала.
Эвангелина вскочила с дивана и, не одеваясь, помчалась в гостиную к Фире. Но Фиры там не было. Не было ее и на кухне, и в мамочкиной комнате, и в детской. Может быть, она в магазине, но туда Эвангелина не посмела зайти и только тихо позвала: Фи-ира!
Фира не откликнулась, и тогда Эвангелина заметила, что на вешалке нет Фириной теплой военной шинели. Эвангелина удивилась, но потом разумно рассудила, что Фира, не желая ее будить, ушла по делам. Господи, как просто! И Эвангелина рассердилась на себя за свое удивление и подозрения. Она стала такой подозрительной! Не хватает теперь еще того, что по поводу каждого малого проступка она будет раздумывать и решать, что за этим кроется. Ничего. Вот ничего.
Целый день провела Эвангелина в доме. Странно и бесцельно. Не одеваясь. Присаживалась за столы, ложилась на диваны, валялась на оттоманке, сидела в креслах, зажигала и тушила свечу. Она оставляла везде следы своего присутствия. Не думая этого делать, она будто связывала себя с домом семьюдесятью печатями. Не осталось вещи, которую бы она не потрогала, к которой бы она не прикоснулась. Только не пошла в магазин. Улыбалась себе в зеркало, проходя мимо. Это было тихое и блаженное состояние посторонности всему. В дверь стучали. Она не открывала. И не смотрела вслед тому, кто стучал. И не гадала, кто бы это мог быть. Сегодня ей было все равно. Но она знала, что завтра все будет по-другому. Она встанет, будто скованная железом, тщательно и быстро оденется и выйдет на мороз ранним синим утром. Она подойдет к дому тети Аннеты и станет за углом дома, и тогда те, кто будет выходить из дома, не увидят ее и она сможет пойти с ними незамеченной. Может быть, кто-нибудь ее и увидит из знакомых, но она приложит палец к губам, чтобы они, хотя бы пока, не шептались о ней и не шептались слишком громко, чтобы не услышала мамочка или Томаса. Все завтра. Все. И железность, и палец у губ, и ни единого вскрика или плача. Мамочка обернется, конечно. Увидит ее. Или Томаса. Но ХОТЕТЬ этого Эвангелина не будет. А сегодня она дома, и дом этот только ее, где сегодня был Юлиус. А завтра… И потом, потом… Она, возможно, выйдет замуж за Машина и уедет с ним в Петроград. И там постарается никогда не вспоминать все то, что происходит с нею сейчас, здесь. А как они с ним станут жить? Как мамочка и Юлиус? Пить чай с вареньем по вечерам? Читать вслух? Может быть, он станет учить ее новому этикету? Или водить к своим друзьям, чтобы она там училась, как надо вести себя в новом обществе? А какие у них будут жены? И что с нею будет!
Наконец Эвангелина устала и заснула. А проснулась уже в темноте, и ужасная слабость окутывала ее. Дом был темен, пуст и холоден. Хотелось заплакать, но не получалось. Она закрыла глаза и представила, что все дома, и она прилегла на диван перед ужином, и ей хочется спать и спать, а мамочка не позволяет спать перед закатом, и Эвангелина делает вид, что не спит, старается что-то отвечать, смеется в полудреме — и блаженно засыпает.
Фира ушла домой, к себе, в дом аптекарши, хоть минутку погреться и попить чаю. Она ожесточилась против Машина и этого не выдержала. Села в кухне на табуретку и заревела. В голос. Она ревела все громче, даже начала понемногу причитать. До того ей было обидно. Хотела бы перестать, да слезы так сами и рвались наружу. Тут на кухню зашла аптекарша. Она стала у притолоки и покачивала головой, не произнося ни слова. И увидев это, Фира снова зарыдала. Так действует публика. Тут старая аптекарша подползла на своих корявых, старых, больных ногах к Фире и, обняв ее за голову, стала покачиваться вместе с Фирой и Фиру успокаивать и говорить:
— Ой, Фирочка, какая же ты хорошая девочка (для аптекарши Фира была не старше Томасы), таких, как ты, поискать, разве найдешь теперь, разве найдешь…
Эти слова удивили Фиру, и она приостановила свой плач. Аптекарша же с одышкой подтащила к ней табурет, села и, тяжко, с хрипом дыша, сказала, начиная, видимо, какой-то интересующий ее разговор.
— Только подумай, была какая семья. Дети чистенькие, цветочки, а не дети. Сама красавица, муж, правда, всегда был слабенький, как говорят, не жилец, а?