Аннета же продолжила занимавшее ее.
— Мне приходит в голову кое-что. Например, что дурнушка любила его, и он это знал, и это мешало ему и возлюбленной, а дурнушка не была такой уж добрячкой и как могла мешала им жить… Вот так, наверное…
Томаса ушла тогда, потому что тетя Аннета вдруг бросилась к столу и стала быстро строчить в своей тетради. А теперь Томаса сама придумывает убийство, и вдруг она подумала, что, пожалуй, сейчас она могла бы рассказать, как это все случается и как получилось тогда, в Париже. И убитая была вовсе не дурнушка. Тетя Аннета же ее не видела…
Холодный подоконник еще раз подтвердил, что Томаса никому не нужна, но и ей никто не нужен. А раз так, то она смело вступит со всеми в нормальные отношения, но уже на другой основе: никто никому не нужен.
И еще ее мучил один вопрос. А если бы ничего не открылось? Она бы вышла замуж за Колю, и они стали бы жить, как живут все? Она бы любила Колю (она позволила себе роскошь признаться в том, что ОНА БЫ КОЛЮ ЛЮБИЛА), а он? Мужчине, говорят, вовсе не обязательно любить жену, мужчине многое позволяется, это она краем слышала и обдумала. Значит, мужчины не любят жен, а жены это знают и никак за себя не борются. А она бы боролась? Вообще ничего не известно, что станется с ними со всеми через два года, например. Наверное, ничего. Коля поступит куда-нибудь служить. Говорят, новые власти заставляют служить и женщин. И главное у них — служба. Такой у них закон: кто не работает, тот не ест. А если человек не захочет ни работать, ни умирать с голоду, ни голодать, тогда что? Захочет ли работать мамочка? А она сама? А что будет делать тетя Аннета? Хотя писание дневника, с утра до вечера, — очень было похоже на работу, трудную, наказанную кем-то. А остальные не работают. Только Юлиус работал. Да что это за работа! — сидеть целый день в магазине. Томаса смутно чувствовала, что если бы Юлиус остался в живых и продолжил сидение в магазине, никто из новых службой это бы не посчитал.
Зима нынче странная, темнеет так рано, что не успеваешь встать — начинается вечер. Хочется отворить что-то и вытащить оттуда солнце и заставить его светить долго и обширно. И нисколько не пахнет весной. Как будто вечно теперь будет зима. Если Коля ей сделает предложение, она выйдет за него замуж. Коля будет работать, а она бороться за него и никому не скажет, что все понимает.
Подоконник нагрелся от нее. Томаса спрыгнула на пол и клубком перекинулась на диван, который годами стоял неприкосновенным, как бы храня очерк тела штабс-капитана, любившего полежать здесь после обеда с трубкой, а только теперь раздрызганного чужими телами. Кинулась, натянула на себя край бело-синего пледа, привезенного Аннетой из гористой или равнинной — в общем, фантастически далекой и даже как бы не существующей — Шотландии, и, закрыв глаза, мгновенно заснула.
Коля маялся по коридору, не слыша из кабинета ни звука. Он чувствовал себя несказанно одиноким, будто отныне и во веки веков. Он ждал хотя бы звучка из кабинета, от Томасы, чтобы броситься ей в колени и рассказать все как на духу и о себе, и ее сестре, о любви и ненависти, и о том, что происходит с ними со всеми. Она, Томаса, умная, и что она скажет, то он и сделает. Но Томаса так и не вышла из кабинета.
Настало еще одно утро. Юлиус был мертв уже более суток, и к этому стали привыкать. Но сегодня утром опять всё возбудилось, всё всколыхнулось и стало меняться. Начинались похороны.
Эвангелина не знала, когда хоронят отца, но почему-то догадалась и не спеша рано утром тщательно стала одеваться и тепло, будто ей предстояла дальняя и трудная дорога. Хотелось ей кинуть на картах, но она понимала, что этого нельзя, а в голове вертелось: быть богатой, знатной дамой или бедной, бедной самой — на развеселый мотивчик. Аккуратно причесалась, красиво и скромно, умылась. Обула новые суконные ботинки, которые почему-то оказались дома. Ей сегодня хотелось быть не печальной и красивой. И печали не было. Была торжественность и покой. Как перед свадьбой, наверное, подумала она. Хотя подруги замужние говорили, что перед свадьбой ужасное волнение. А ей сегодня показалось — покой. Долго перед зеркалом надевала шапочку, повязывала сверху шальку, ту самую, что была на ней в день знакомства с Машиным. Взяла ридикюль, сунула туда платочек и духи карманные в филигранном флакончике, подумала и положила в ридикюль старую мамочкину пудреницу с остатками пудры. Осмотрела внимательно дом и отметила, что неприбран, убог от пыли, разброса, и вдруг оказалось — старости вещей, мебели. Решила, что приберет все после, как придет, и уж будет содержать дом в порядке, — хоть и бедный, но чистый. Замкнула дверь и, чего никогда не делала, подергала — заперлось ли. Медленно пошла по улице, по тротуару, обросшему глыбами льда. А она шла, как по Невскому гуляла в далекие теперь предвоенные годы. Так со стороны казалось. Встретила знакомых, сделала вид, что не видит, а люди узнавали ее и, уже зная, что произошло в болингеровском доме, оборачивались вслед, кто как.