Последним пришел завсельхозотделом Косихин. Молчаливый, с вечно хмурым взглядом. До редакции, куда его перетащил Савватеев, Косихин работал агрономом, и здесь, на новом месте, он все делал, как на поле, по-крестьянски обстоятельно и неторопливо.
— Все собрались, мальчики? Давайте начинать. — Нина Сергеевна отпорхнула от редакторского стола и примостилась за общим. — Субботний номер. Вторая полоса вся. На третьей… на третьей… Рябушкин, а где ваш материал по ПМК?
— Мой материал, Нина Сергеевна, в корзине. Да-да, в примитивной проволочной корзине, куда плюют и бросают окурки.
— А можно без ваших вечных шуточек?
— Я завернул статью, — спокойно сказал Савватеев. — Не пойдет.
— А, ну тогда ладно. Я что-нибудь найду. Тут запас еще есть.
Номера на следующую неделю планировали и утрясали долго. Потом Савватеев разносил Нину Сергеевну за ошибку в сегодняшнем номере, наконец утих, закурил и совсем успокоился.
— Хватит, наговорились, работать пора. У кого вопросы?
— Мне надо завтра в Полевское съездить, с письмом разобраться, — официальным голосом и стараясь не смотреть на редактора, сказал Рябушкин.
— Какое письмо?
— От механизатора, Самошкин фамилия. По райпо.
— Письмо отдай Агарину. Он поедет.
— По всем статьям попал я, Павел Павлович, в вашу немилость. Куда мне теперь, «зноем палимому»?
Савватеев, дымя «беломориной», неопределенно махнул рукой — мол, иди куда хочешь.
— Спасибо и на этом. — Рябушкин нахохлился и замолчал.
— Все свободны. Агарин, останься.
Когда все, кроме Андрея, вышли, Савватеев потряс крупной седой головой, потер лоб и поморщился. Редактор молчал, и Андрей ждал, когда он заговорит.
Молчание затянулось. Наконец Савватеев, словно очнувшись, поднял глаза. Они были усталыми и грустными.
— Там письмо от Самошкина. Ты повнимательней, поподробней с мужиком поговори. Мудрят наши торгаши чего-то.
— Павел Павлович, у Рябушкина лучше бы получилось, чем у меня.
Савватеев снова надолго замолчал, и Андрей не решился нарушить это молчание вопросом. А хотелось ему спросить: что происходит между редактором и Рябушкиным? Домыслы о пенсии и о желании тихой жизни он откидывал сразу. Не лезет ни в какие ворота. Не такой он человек, Пыл Пылыч.
Крутоярово — не город, не деревня, так, среднее что-то. Многие знакомы, все, однако, друг друга не знают. Но есть свои знаменитости, которых знает каждый. Таким был и редактор районки. То ли он сам гнал коней, то ли судьба их подстегивала, но казалось, что Пыл Пылыч всегда торопился, боясь опоздать… В пятнадцать лет — лесоруб, стахановец, в восемнадцать — секретарь райкома комсомола, в двадцать — командир разведроты, в двадцать пять — председатель райисполкома, в двадцать семь — студент. Были еще и другие должности. В начале шестидесятых за статью, которая шла вразрез с официальной линией, он был исключен из партии, снят с редакторов и работал в Крутояровском леспромхозе простым лесорубом. Потом времена изменились, Савватееву вернули партийный билет и снова назначили редактором.
Все это Андрей хорошо знал и всегда любил Пыл Пылыча, с самого первого дня работы в редакции. Поэтому и не мог согласиться со словами Рябушкина. Не принимала их душа.
— Значит, говоришь, у Рябушкина лучше бы получилось… Видишь ли, Андрей, важно не только как писать, но и с какой душой. Вот все, что я тебе могу сказать. Ты должен сам во всем разобраться и сам все понять. Не хочу я тебе свое мнение вколачивать. Как говорится, иди и гляди. Ну, давай двигай.
— Здорово-то здорово, а куда ты в ботинках собрался? Если где сядем, я тебя как отогревать буду?
Так встретил утром Андрея редакционный шофер Нефедыч. Встретил без особой радости.
— Не бойся, Нефедыч, не замерзну. С таким шофером не пропаду.
Тот приосанился. Любил, грешным делом, когда его похваливали. А вот ездить не любил. И Савватеев, не выдерживая, частенько ругался:
— Нефедыч, ты как хитрый мерин: из дому не выгонишь, еле плетется, а домой и понужать не надо — сам скачет. «Апять ряссора паламалась», — передразнивал он его.