И последнее. Я беременна и решила родить. Рискну, ведь не совсем еще старая. Прощай!
Тоненький, куцый листок дрожал в руке. Единственный человек, который любил Петра Сергеевича Козырина, а не его должность и положение, ушел. Больше таких людей не было.
Раз в месяц, не чаще, в редакции появлялся высокий и сутулый старик с белой окладистой бородой, зимой в длинном, старого покроя пальто и в бурках с калошами, а летом в просторной белой рубахе, широких брюках и сандалиях. Это был Аристарх Балабахин. С долгими отдыхами через каждую ступень он поднимался на второй этаж, подолгу стоял в коридоре, справляясь с одышкой. Отдышавшись, открывал дверь в кабинет редактора.
— Пыхтим? — спрашивал он Савватеева.
— Пыхтим, пыхтим, Аристарх Нестерович, давно не виделись. Располагайтесь, с чем пожаловали?
Балабахин без дела никогда не приходил. В руках у него всегда была старая, потертая и потрескавшаяся папка. Он раскрывал ее на коленях и доставал небольшие листки, исписанные старинным, с завитушками, почерком. Писал Балабахин о природе, о прошлом Крутоярова, о монетном дворе, который был построен здесь еще по указу Екатерины Второй, — словом, о том, что, по его мнению, должны знать все, но ни черта не знают и знать не хотят. Писал он и приносил свои заметки в редакцию двадцать с лишним лет. Никто в этих заметках не мог изменить ни слова, если Аристарх Нестерович не давал согласия. Всех новичков сразу об этом предупреждали: «Не дай бог, не рад будешь. Он и через десять лет вспомнит».
Выложив на стол редактора листки, просил:
— Ты уж, Пашка, посмотри, чтоб не хулиганили. А то о белках-летягах писал, там две строчки перепутали — вранье получилось.
— Аристарх Нестерович, так это ж лет семь назад было!
— Ну и что! Ты, Пашка, супротив меня зеленый еще, недозрелый, мне на девятый десяток шарахнуло. Слушай и не перечь!
Савватеев гасил в глазах плутоватые искорки, слушал и не перечил…
В тот день порядок прихода и ухода Балабахина был нарушен. Во-первых, он пришел без папки, а так как Савватеев еще болел, то он, узнав об этом, пошел не к нему, а, отыскав взглядом табличку с фамилией Агарина, открыл дверь в кабинет Андрея.
— Так это ты про хозяев жизни писал? Дай-ка гляну на тебя. Живой еще?
Забеги ко мне вечером, поговорить надо.
И, не дожидаясь согласия, ушел. Андрей, удивленный приглашением, долго смотрел в окно. По центральной крутояровской улице, горбясь, но твердо, вышагивал Аристарх Нестерович, зорко поглядывал по сторонам. Резкий ветер дергал большую белую бороду, заносил ее на плечо, на просторную старую рубаху.
Вечером Андрей стоял у калитки небольшого аккуратного домика на одной из окраинных крутояровских улиц. Окна домика выходили прямо на излучину Оби. От противоположного берега на несколько километров расстилалась луговая пойма с кустарником. Огромный мир могучей реки виден был из окна как на ладони. Возле домика зеленел маленький садик, огороженный не штакетником, как у соседних домов, а жердями. Из садика стремительно, как стрелы, уходили вверх две высокие сосны.
Дом по-старинному делился на две половины: большая кухня с осадистой русской печкой и горница. Встретила Андрея хозяйка, еще бодрая, опрятная старушка, с удивительно черными, невыцветшими глазами на добром морщинистом лице.
— Ждет вас, поминал уж. Аристарх Нестерович, явились к тебе.
— Заходи, Агарин, заходи, — донесся из горницы властный голос хозяина.
В горнице, вдоль глухой стены, стояло несколько этажерок, плотно забитых книгами, рядом — широкий стол, непокрытый и некрашеный, сколоченный из широких плах. В большом деревянном кресле, тоже старом, некрашеном, сидел Аристарх Нестерович все в той же рубахе.
— Вот тут садись, напротив меня. Старуха, тащи самовар.
Пока хозяйка несла самовар, пока расставляла чашки, он молчал. И заговорил только тогда, когда она ушла.
— Давай определимся, о чем беседу будем вести. Я зря лязгать не люблю. Про статью твою хочу узнать, кто надоумил, как написал. Только не ври.
Андрей смешался. Что и говорить, необычное было начало. Аристарх Нестерович спокойно ждал, положив перед собой на стол руки. Они были у него такие же старые, серые и крепкие, как и широкие доски столешницы. Слушал внимательно, смотрел зорко, и Андрей, когда начал рассказывать, понял, что этого старика ни в чем не проведешь. Он сразу учует вранье. Рассказывал подробно, ничего не утаивал.