И оказывается, что фотография неподвижному Танюшину вернула движение. Видно, потому он бессознательно и избегал фотографии — она же разоблачала его.
— Венера! А Венера! Богиня!
Я ждал. Уже несколько раз по утрам я слышал эти голоса, а теперь ждал и сразу же распахнул окно. Они сидели в кузове машины — жизнерадостные, молодые, здоровые парни, человек пятнадцать, задрав голову, смотрели на меня.
— Это еще кто?
— Воспитатель, наверное.
— Новый, что ли?
— Да их тут…
— О! О! Смотрит.
— А ну кончай! — сказал кто-то старший из них. — Саня, поехали!
Венера Касимова — самая великовозрастная в нашей группе, семнадцать лет, в пятом сидела два года, медлительная девица с неразборчивой речью, простушка, талая душа, мамка — все что-то кроит да шьет малышам, сплошь все какая-то невнятная нудь — ворчит, шлепает, дерется. Детдом, его территория, его корпуса, его немного островная жизнь, столовая, кухня, мастерские, огороды, пашня, его коровник и свинарник, его покосы, его машины, трактора и автобус, его зима и его лето, его ремонты через два на третье лето, школа в полукилометре в деревне, ну, редко-редко, может, и клуб, да навряд ли, — вот ее круг, очерченный почти весь. Все-таки хоть детдомовцы мечены одной метой, они разные, по отношению к гнезду своему, например. Одни топчутся в нем, не выходя, и вне чувствуют себя плохо, даже тоскуют, другие смотрят вон: и хлеб им тут не сладок, как Левашов, например, который четыре раза уже сбегал. Он и живет-то как-то по окраинам — там на речке с удочкой, там в компании не детдомовских ребят, а больше все-таки один. (Эти вторые, Левашовы, потом, после детдома, все-таки находят себя и свое место быстрее).
Только единственный раз, уже при мне, Венера вдруг забеспокоилась и засобиралась сама, молча и непреклонно — в Касимов. Случилось так, что маляры, красившие крыши, принялись за помещения и так добрались наконец до директорского кабинета, и ребята таскали в соседний общий зал папки с личными делами. Тут-то в руки Венеры и попала папка с ее фамилией, — она, кажется, вообще не подозревала, что такие папки есть. И вот докопалась же, что взята она на станции Ожерелье, а в перечне вещей, найденных с ней, значились одеяло с касимовской фабричной маркой, пустая бутылка из-под красного вина местного разлива и касимовская деревянная игрушка «медведь с балалайкой». (Отсюда она и Касимова, а почему Венера — не знаю.) Она засобиралась. Гордеич поездку не запрещал, но и не одобрял, говорил с ней довольно жестко, бесполезно, мол, ты что. Взрослая уже, должна понимать. Он предчувствовал, что добром это не кончится, что-нибудь будет не так, вдруг да травма, вообще пшик. «Горе ты мое… Раззявила рот в надежде, а ничего не будет. Неужели ты не понимаешь, что твой родной дом здесь?» Она настаивала. Из всей ее неразборчивой шепелявой речи можно было понять, что ей только надо увидеть кого-нибудь похожего на нее. То есть вообще знать, что есть же корень, не взялась же она ниоткуда. Это я уже сам так додумал, но ручаюсь, что так оно и есть. Ей дали денег, она поехала. Через пять дней вернулась. Никакой перемены я в ней не заметил и, признаюсь, почему-то разочаровался даже, хотя ведь что ж…
Но тут в стоячую воду упал топор, и пошли круги. Будто бы испортилась, «гуляет», спуталась с одним из этих рабочих, с Геной Стрекопытовым, и будто бы даже беременна. Влюблена как кошка, сама вешается, тот уж не рад.
Уходить я уже не собирался, но иногда наступали как бы приступы — этакое ощущение отъезжающего человека: надо отдать долги и сделать на прощание что-нибудь хорошее. Должен я никому не был, а хорошее… Именно в такой момент я и пошел поговорить с Геной Стрекопытовым, поэтому шел с ощущением необязательности: можно поговорить, а можно и не поговорить, как дело покажет.
Где живет? — да вот за магазином, за магазинным складом, ну как же, Матвей Стрекопытов, отец, жуткий старик, из старообрядцев, как же это, не знаете самого Стрекопытова. У Гены брат, между прочим, в тюрьме сидел, а вам зачем?
Брата я увидел первого. Он разбирал на крыльце пилу «Дружба», раскидал по всему полу детали, ступить негде.
— Зачем вам? — спросил он, морщась от дыма папиросы.
— Я воспитатель из детдома, мне поговорить с ним надо.