— Не мое это, наверное, дело — воспитывать. Вот честно; не понимаю, чего меня Гордеич еще держит? Другой давно бы уж плюнул…
Черт захихикал.
— Ты думаешь, он тебя взял, чтобы ты воспитывал?
— А что еще?
— И только?
— Хочешь сказать, чтоб детдом меня воспитывал? Что-то ты слишком хорошо о нем думаешь. Ну ладно, лучше скажи, что с ней будет?
— Как что будет, дочка будет. Или ты хочешь принять меры? Поговорить с Лидией Семеновной, та поговорит с врачом, врач поговорит с Венерой…
— Не надо?
— А тебе-то чего беспокоиться? Теперь уж без тебя все уладится. Ведь дело-то какое… Такие дела, сам знаешь, лучше улаживать другим.
— Ну а родится?
— Уже двое! Она скажет: наконец-то я вижу человека, похожего на себя. Теперь нас двое… Одни, умные и грамотные, ищут, копаются в архивах, пишут запросы, поднимают на ноги полстраны, и самые настойчивые или счастливые находят, в конце концов… Или, наоборот, убеждаются, что нечего искать. А другие… Но других нет, есть одна, гениальная, которая вот как нашлась.
— Да и к тому же любовь.
— А если нет? Тогда? Камнем кинешь?
— Я спрашиваю! Да или нет? Это важно.
— Важно, важно, — опять захихикал черт. — Еще бы! Было бы хоть немножко проще, правда? Уютней как-то. При случае можно было бы, например, смело стукнуть по столу: да вы что, она же любит…
— Пошел ты!..
Я кинул в него палкой — со старой ветлы упало несколько желтых листьев.
…Я вернулся к калитке, она оказалась на запоре. Я не знал, зачем я сюда вернулся, и, наверное, окажись калитка открытой, я бы повернулся и ушел. Но калитка была почему-то на запоре, и я начал ее трясти. Появился старик, наверное, сам Матвей Стрекопытов. О нем я совсем забыл.
— Счас! Счас я тебе открою! Сча-ас! Погоди-ка, где-ка она у меня…
— А вы копыто отстегните, — посоветовал я.
Сбоку, из сарая, вышел брат Гены. Постоял, глядя себе под ноги, вздохнул и потащился ко мне. Именно потащился, как-то странно сникая на ходу, последние шаги он делал уже в крайней степени усталости — на нем жили одни желваки — и уже совсем на исходе сил отодвинул засов.
— Ну… — он немножко задыхался. — Прошу.
— Сашка! — закричал старик. — Не дури! Уходите там!.. Ради Христа, уйдите от греха!
Я испугался позже, уже шагов за тридцать. Да, ничего не скажешь, сильные люди.
Прошло две недели. Мы с Гордеичем делали вид, что никакого заявления не было. Осторожно упал откуда-то мягкий сентябрь, я и не заметил, только смотрю: уже занятия, два обязательных часа — подготовка к урокам, после уроков работа в мастерских, — и когда все это притерлось, стало привычным? Старшие классы еще до общего подъема уезжают на нашем автобусе в Карабиху; у нас тут только восьмилетка.
Подготовка к урокам; по левую руку от меня, от моей кафедры, пятый и шестой, по правую — седьмой. (Старшие классы готовятся у себя самостоятельно.) Они занимаются, я занимаюсь — сочиняю недельный план воспитательной работы. Это надо было сделать в «окно», но когда в моей работе «окна», я, наверное, так и не пойму. Гордеич посмотрит, переставит местами пункты пятый и шестой и утвердит, а обстоятельства переставят местами пункты первый и десятый, а пятый и шестой окажутся вообще невыполнимы. Интересно, когда Левашов успел уже запятнать новенькую форму? Рисует что-то в учебнике. Все мы сегодня из-за него немного сонные — вчера он не вернулся к часу ночи, и мы ходили его искать. По установке Гордеича: один за всех, все за одного — значит, все отвечают за одного; не вернулся один к часу — поднимаются все искать. Когда мы вернулись, Левашов, оказывается, уже преспокойно спал. С собаками опять беда — чем кормить? Из соображений санитарии в столовой брать объедки не разрешается — поди проверь, с какими они руками пришли на кухню за объедками. Комбикормов выделяется для скота полторы тонны на квартал, — что бы взять полведра, но заведующая подсобхозяйством ругается, мол, они всех бездомных собак сюда тащат, а я их корми. Какой бы здесь пунктик придумать?
— Сережа, не сделаешь уроки — неохота будет идти в школу. А неуспеваемость, брат, она от неохоты.