Ушинский, Макаренко и — Дед.
Вслед за Дедом я бы, пожалуй, поставил Гордеича. По-моему, он этого заслуживает. Сразу за Дедом — это ничего, это хорошее место. Есть, конечно, гении, которые сами берут себе право руководить, сами создают ситуацию, идут впереди события и побеждают или терпят поражение. (От их даже поражений долго еще расходятся круги.) И есть такие, которых создают ситуации и вручают им право руководить. (Эти непобедимы; сделав свое дело, они, как Кутузов, умирают.) И есть просто Гордеичи, которые становятся руководителями случайно или по необходимости. (Командир рядом упал, и надо докричать его команду.) Гордеич сказал: «Ладно. Надо так надо». Хотя с бо́льшим бы удовольствием, конечно, слесарил, как слесарил до войны. Правда, у него была одна особенность, которая прямого отношения к делу вроде не имела, но тут пришлась кстати. Мы невольно уважаем людей, которые возвращают нам свежесть давно привычных понятий. Не совсем ясно, как они это делают. Во всем, что он говорил, было всегда все знакомо, пройденное, так сказать, все было верно и ничего никогда нового, он не поражал неожиданностью. Но Курская дуга, например (если он говорил про Курскую дугу), оказывается, б ы л а. Вдруг поражаешься прежде всего такому простому и вот где неожиданному: она — была! Прежде всего; а уж вслед за этим выстраивается в памяти, что, мол, то-то и то-то, тогда-то. То есть не то чтобы сомнение: была — не была (какое уж там сомнение), и не то чтобы ты сам как будто пережил (какое уж там!), а обретаешь новое качество старого факта — личное мое открытие. Дело тут конечно же в нем самом, а не в его словах, он сам был прежде всего достоверен.
Так что у него, например, детский дом был действительно детским. Хотя сам он, правда, несколько перегибал в сторону хозяйственных дел, на эту, взрослую, сторону у него как-то получалось ловчей. Впрочем, и тут выходило на то же — о т ц о в с к а я забота. Чтоб все у моих детей было. Но главное, над чем он бился всегда, — это: где найти хорошего воспитателя? И как его удержать? Что-то все нету их, хороших. Был один, да и того взяли в министерство. (Сомневаюсь, что он там нужней.) Если б Гордеичу самому нашелся лучший заместитель, он бы, конечно, тотчас спокойно вспомнил, что он — слесарь. Но лучшего пока не видел и возразил бы, если б прислали ему взамен многограмотного, но малопригодного. Уже и был, говорят, случай… И он был о т е ц — со всеми сложностями и осложнениями отца, у которого шестнадцатилетняя дочь. То есть был сильный и слабый, имел авторитет и беспрерывно его терял, руководил в своей семье и был в подчинении…
В первых числах сентября Гордеич переселил меня в воспитательский корпус, мне было жалко расставаться с картофельным полем и облаком, но он пригрозил, что не даст дров; я упорствовал; он пообещал пустить барак на слом.
И барак, правда, сломали.
Теперь у меня в окне сквозь деревья с голыми прутьями наивно светится небо; вдоль стекла редко-редко пролетит лист, иногда ночью слышно, как плачут перелетные птицы, в такую минуту кажется, что стынет пруд.
Я никогда не был в Касимове.
…Как это происходило? Но «происходило» — не то слово, потому что ничего же на самом деле не происходило, ну, неважно. Тоже ведь и там, в Касимове, наверное, речка своя есть, ну, неважно, при чем здесь, черт возьми, речка! А вот вокзал. Наверное, автостанция. Она сошла; ага, город там — туда. Направляется туда. Нет, не сразу. Автобус междугородный, поэтому сколько-то пассажиров приехало в гости, к своим. Встречают; объятия. «Господи, а это кто?! Да неужто Дуся? Три года не виделись, а как выросла, не узнать». — «Нет, это не с нами, это так… Мы Дусю нынче в Артек отправили». Вот здесь-то и вру. Детдомовца нельзя у з н а т ь, узнать в нем кого-то другого, перепутать с кем-то из знакомых. «Здорово, ну чего смотришь, не узнаешь, что ли?.. Ой, простите, обознался». Такого не может быть с детдомовцем, он один такой, он ничей, обтоптан, обкошен. Он как отдельное дерево, у этого дерева и крона другая — вся продута ветрами. Да ведь откладывается же что-то, как-то же формируется иначе, если с самого начала эмоции его приглушены: не поревел как следует, не покапризничал, не ел за бабушку, не ел за дедушку, а просто ел, и слишком рано пришлось самому принимать решения. Детский эгоизм вывернулся наизнанку, и вдруг оказалось, что это внутреннее достоинство.