Всю документацию можно разделить на две основные категории.
Первая:
«Причины безнадзорности. Родители Коли воспитанием не занимаются. Из беседы с соседями выяснено, что мать пьет, обладает вздорным характером, груба, вспыльчива, бьет сына. Коля открыто курит, не признает никаких авторитетов, никаких родственных отношений между матерью и сыном не видно. Комиссия постановляет…»
Вторая:
«Саша Левашов с детских лет проживает с дедушкой Иванам Гавриловичем. Мать ввиду серьезного заболевания воспитанием заниматься не может. Отца нет. Недавно дедушка лишился зрения. Комиссия постановляет…»
В окно директорской я вижу, как маляры красят крышу — зеленым по зеленому. На баскетбольной площадке пацаны играют в футбол. Разновеликая толпа равномерно перемещается с одного края площадки на другую и обратно. Самый длинный из них, выше меня ростом, в каких-то странных бабьих шлепанцах, вяло тащит ноги. Сегодня баня; я видел в котельной бани груду старой обуви, которую сжигали в топке. Несколько пацанов рылись в куче, подыскивая себе что-нибудь почудней, посмешней. Истопник ругался так: «Язви вас, нашли забаву. Да раньше бы за такую обувь спасибо сказали. Ат паразиты, чего вытворяют! Век бы не смотрел, забава им, понимаешь». Он им немножко мешал, нудил тут.
Когда наступает шесть часов, ничего не происходит. Я вхожу в корпус, заглядываю в раздевалку, в комнату для занятий, потом на второй этаж в общую комнату, где выключаю телевизор, потому что его никто не смотрит. Тотчас появляется мальчик с зубной щеткой во рту, с немым гневом включает телевизор и снова исчезает. Несколько минут я тупо смотрю на экран, где сосредоточенный политический обозреватель говорит умные вещи.
Наверное, я уже работаю. Минут пятнадцать я так работаю, потом иду кого-нибудь спросить, что я должен делать. И я спрашиваю бегущих куда-то людей, куда это все бегут. Бегут так, что я ощущаю себя нечетко, как на ветру. Так стоят внаклон, придерживая шляпу. Я стою, но в то же время весь в движении — это трепещет на ветру мое любопытство. Ага, оказывается, на линейку.
К тому времени, когда я наконец отыскиваю свою группу, выясняется, что именно моя группа наказана получасовым штрафом, — кто-то где-то сжег какой-то погреб.
Все разбегаются, мы стоим.
Интересно, как это может гореть погреб?
— Совсем сожгли? — спрашиваю я.
— Да не, не совсем.
Я еще чужой. Погреб, который горит, — понятно. Погреб горит, колодец падает, чердак идет ко дну, — понятно.
— А вы чего тут? — спрашивает какой-то мальчик.
Ну конечно, обязательно находится один, который делает вдруг большие глаза: «А вы чего тут?» Кажется, ты еще утром положил его к себе в карман, а вечером он вдруг высовывается и таращит глаза: «Э, а ты кто такой?» Он опаздывает в класс и, распахнув двери, недоумевает: «Э, а вы чего тут так рано?» Ему показывают на часы, но и тут он гениально бестолков: «А чего они бегут?»
Стоим каких-нибудь пять минут, а ребята уже посматривают на часы. У многих часы. У одного — его зовут Павел Батыгин, Батыга, а еще Цыган — часы на обеих руках, на шее на шнурке висит мотоциклетный ключ зажигания. Излучает красоту. Помещен как бы в некую прозрачную стерильную капсулу, которая защищает его от всего грязного, — все в нем соразмерно и красиво. Ключ выглядит драгоценностью. Черная в обтяжку трикотажка с большим вырезом, длиннейшие кудри щекочут спину. От всех немножко пахнет уксусом — сегодня в бане им промывали уксусом головы, — Цыган тоже благоухает; других это смущает, а его нисколько. Вряд ли он все-таки цыган, но что-то есть. Днем при случае я спросил его, где у него отец, он сказал: «Погиб на фронте». И смущен был не он (он 57-го года рождения), а я. (Больше таких вопросов в лоб не задавать; Батыгу взять на заметку в смысле опоры; пункт седьмой.)
Как-то сложно я себя ощущаю: то ли отбываю наказание вместе со всеми, то ли группа отбывает наказание, а я ни при чем, то ли вдруг это я отбываю, а группа ни при чем. Чувство вины — это удел взрослых. Судя по лицам, группа действительно ни при чем.
От нечего делать я пересчитываю ребят по головам. Почему-то двадцать два. Двое лишних. Снова пересчитываю — теперь двадцать пять, и подходят еще. Начинается какое-то движение, перемещение, одни уходят, другие приходят, появляются бутерброды; в среднем остается все-таки как бы группа, но в этом нет, конечно, никакой обдуманности, напрактикованной слаженности — просто так получается. Некоторых Батыга даже прогоняет, но не потому, что они нарушают среднее число, — тут происходит некий отбор.