Потом там еще голос, машина утихла; я насторожился. Два женских голоса разговаривали, ничего нельзя было разобрать, вдруг придвинулись.
— Са-ша, — сказала врачиха.
— Саша, — повторил голос, который опять показался знакомым.
— Смотри: Са-а… Тверже язык. Теперь совсем не думай, как ты скажешь, а сразу: «Шла Саша по шоссе».
— Шлаша…
— Хорошо. Что ж ты? Очень хорошо. По шоссе.
— По шоссе.
— Шла Саша по шоссе… Правильно! Ты боишься, тебя подстерегает ошибка, ты даже точно знаешь где и заранее сдаешься. Что ж ты? Ну как же ты… Ну-ка, Саша шел!
— Саша шел!
— Ну уж этот совсем хороший. А? Саша шел вечером.
— Ветером.
— Счетовод. Опять мы думаем, опять боимся! Ааааа! Не бойся, она не кусается, ааааа! Прижми. Чувствуешь, где «ч»? Вот где «ч», вот где, этим местом и прижми… Я убираю, убира-аю, а ты место держи, держи, держи… Ч! Зажми ладонями уши, сильно-сильно! Сделай: чачч! ачачч! Зубы! Зубы мне покажи, чачч!
Это продолжалось довольно долго. Наверное, мне надо было уйти сразу. Но так иногда останавливает детский разговор — вдруг прислушиваешься к нему с обостренным вниманием. Кроме того, возник страх: только я встану, они там обе повернут головы и посмотрят на меня сквозь стену. Нас разгораживала не стена, а то, что я сидел тут неслышно.
— Звук «ззз» — это тот же «ссс», только нужно еще звук подать горлом… А вот, а потому и не получается, что у тебя язык и горло сжимаются одновременно, связка расслаблена. Очень жаль, что детских твоих болезней у меня нет, это бы мне очень помогло. Блуди тут с тобой вслепую… Упирай на «т» и пусти сразу горло, потом отжимай языком, вот так: через «т» на «с» и на «ззз»… И на «ззз»… Не плачь. Давай-ка мы с тобой с другой стороны, со стороны «ы» пойдем. Пускаешь «ы» и зажимаешь на «ссс» … Не на «т», а на «ссс», на «т» у тебя все перекрывается. «Ыыысс»!.. Вот, вот, а теперь тот же «ссс», только «ы» не прекращай, толкай, толкай горлом, не зажимай! Прорви, прорви на «зазз», прорви!!!
Боже мой, что же это…
Я вцепился в подлокотники покосившегося зубоврачебного кресла — пальцы побелели. Что же это, как просто-то, оказывается: надо всего-то подать горлом звук на «с», и все! И то, что мы все, жалея, старались тактично не замечать, старались не переспрашивать, ловили только смысл, изворотливо не подавая вида, как это некрасиво — шепелявить, как это в общем-то убого, а внутри-то себя все мы, чего греха таить, приравнивали это немножко и к глупости, ну, к недалекости, уж во всяком случае, — так это, оказывается… (И даже ведь казалось нам, что сострадаем!) Оказывается, совсем пустяк. А ведь я тогда Генке-то, Стрекопытову-то, даже сочувствовал. Вот, мол, не повезло парню, навязалась, действительно. А всего-то и надо пустить горлом на «с». Прорвать надо.
— На каком ты месяце? Я спрашиваю, на каком ты месяце беременна? Думаешь, не вижу, зачем пришла? Правильно пришла, ты теперь не одна. Куда это годится, если сын вырастет, мать свою стесняться будет… Будем молчать или будем работать?
Опять она по нервам… Но вот ведь как интересно перепуталось: взрослый мужчина-заика пришел, потому что полюбил, а шепелявая девочка пришла, потому что почувствовала ответственность перед будущим своим ребенком. И ничего странного.
Но что бы нам раньше догадаться взять ее за руку и привести сюда? Почему никто не догадался, если это так просто? Легче пожалеть, освободить, например, от дежурства, да легче стронуть с места большой город. Не в догадке дело. Ведь не оправдание же, что не знали про такого врача (я, например, не знал), это ерунда. Будь я ее отец (ну, там, старший брат), так я бы не догадывался, а знал бы точно: должен быть такой врач. А нет, так все к черту. Прорвать надо.