Дима отбежал, лег, замер на мгновение, длинное, как увядание, поднялся и осторожно понес некое настроение, новое, не бывшее еще сегодня. Тропа вела склоном оврага, сначала пологим, потом крутым, еще круче, — к возвышавшимся над деревьями крышам. Еще из травы он успел заметить, что половина неба, ближайшая к ночи, темна уже. Неогороженное кладбище, до того крохотное, что уж не семейное ли, лепилось на склоне оврага. Краски кругом были удивительны, и был вечер, обогретые со стороны заката стволы деревьев, была деревня, было озерцо на дне оврага. «Вот бы», — подумал Дима неопределенно…
Дачи, не дачи — уже не пригород, но еще и не совсем деревня; многие деревенские качнулись в город, многие городские купили здесь дома, строились новые, и там, где строились, сразу было видно, что это не деревенские: усадьба не вся вспахана, а клочки, воскресная забава, две-три грядки — луку к обеду сорвать, гостям показать: свой лук, своя редиска. Но это ж выдумал кто-то — первому поселиться в овраге! Улицы в прямом смысле не было, вились многочисленные тропинки, перепутанные так, что приезжий терялся на них — которая тут куда? И беспорядочно по склонам разбросался весь поселок — под обрывом с обнаженной известковой породой стояли бараки тридцатых годов, брошенные с тех пор, как перестали тут выжигать известь, со ставнями и наличниками послевоенные дома и несколько финских сборных домиков последних лет.
Дима толкнул калитку, за которой никак не угадывался ни дом, ни двор, так густо все заросло малиной, черемухой и, что ли, бузиной, бузина эта, наверное, была — пыльные непробиваемые копны. Дима пошел под зелеными сводами и выпрямился на пятачке перед стеной. Два тут было крыльца и хозяев, значит, двое. У дальнего крыльца немолодая женщина, по лицу которой как-то судорожно перешвырнулись тени попеременно испуга, узнавания, успокоения и какой-то странной зябкой улыбки, загораживала ногой дыру собачьей будки.
— Я уж думала, кто это?.. А Танюша ушла в детский садик за Володей. Сейчас придет.
— Здравствуйте, Вера Анатольевна. Как жизнь молодая?
Он это бодро сказал, а сам ничуть не испытывал бодрости.
— Да уж ты прямо как сто лет не бывал. А сколько? — ведь третьего дня заглядывал?
— А, да, да. Ну да, — вспомнил и смешался Дима.
— Так все и скачешь — со дня да на третий… А моя жизнь, молодая-то, — была. Ты четырехвагонкой?
— Автобусом.
Поселок другим концом, изгибаясь вместе с оврагом, достигал почти города, вернее, это город достигал поселка, потому что там шла железная дорога, и от города вдоль дороги вытянулся рукав. Четырехвагонка был маленький пассажирский состав местного значения, которым пользовались окраинные рабочие. И хотя четырехвагонкой было ближе, Дима ее избегал — непременно пришлось бы идти с кем-то из местных и непременно кого-то из них встречать. И потому, говоря, что он приехал автобусом, Дима покраснел.
— Ты знаешь, Дима, все-таки хорошо, что Вовку удалось пристроить в детский садик. Я всегда Тане советовала. Женщине трудно одной с ребенком. Дима, я не потому так говорю, что мне с Вовкой возиться неохота, все-таки я за это деньги получаю, а Таню жалко… А что, мол, дети в садике чаще болеют, это же прямо чепуха, ты не слушай. Это бабы так жалуются: «Ох, у меня такой здоровый, такой здоровый ребенок, дома никогда не болел, а в садике заболел». Знаешь, мать, она все-таки мать, ей всякое мерещится, — приведет домой и давай конфетами пичкать, ей кажется, что там ее ребенка недостаточно кормят. Ну! Я Танечку уговорила, она сначала тоже боялась. Сегодня первый раз пошли… У нее, конечно, есть отличная возможность через свое фабричное руководство устроить его на пятидневку, да только ведь разве можно сравнить — там и тут? Там дети через забор одну улицу видят, пыль, а тут приволье, воздух, вода рядом… Что там говорить!
Вера Анатольевна вдруг, мелко торопясь, достала платочек и стала вытирать слезы.
— А Вовочка-то, Вовочка-то такой смышленый, господи… Все понимает, все знает. Вася придет, посадит его на колени: «Ну, кто твой папка? Я тебе конфету принес, значит, я твой папка». Вовка конфету возьмет, съест и скажет: «Мой папа еще лучше конфету принесет». Не собьешь! Папа да папа, один папа на уме.
— Как дядя Вася-то, ничего?
— Вчера сосед кричит из-за забора: «Эй, есть там кто живой?» Вася хохочет. Говорю ему: возьми топор, выруби хоть бузину, от нее только дух тяжелый. Нас и не видно тут совсем. Поверишь, где-то ветер, а у нас как в яме. Нет! Гвоздя сам нигде не забьет. В такие-то уж годы, а все дружки. Ему на людях, на заводе, где-нибудь в пивной хорошо, а дома ему скучно. Я говорю: «Вася! Есть у нас мужчина в доме или нет?» Смеется: «Хошь докажу? Правда, что мужчина до пятидесяти парень.