Немножко это походило на сцену: декорации комнаты, гости, разыгрывается чаепитие. Сейчас упадет занавес, и девочки пойдут к себе домой, а я к ним — на работу.
Не знаю, работа ли это… То есть почему это работа? Жмет меня тут что-то. Я не в том смысле, что не произвожу, так сказать, материальных ценностей и делюсь знаниями, как это делал в школе. Ну вот: ставим мы с ребятами ныряльную вышку и оградительные поплавки, и я смотрю, не утонул бы кто, но волнуюсь я за себя; как воспитатель я несу ответственность. Я р а б о т а ю, получаю зарплату. После отбоя, высвободившись из доспехов ответственности, я иду домой. Чужая тетя, которая называется ночная нянечка, зарабатывая деньги, будет теперь шаркать тапочками по пустым коридорам, разносить белье для завтрашней бани, потом сядет вязать до утра. Ночной сторож, зарабатывая деньги… Завтра я в шесть вечера передам мои обязанности сменщице Людмиле Семеновне… Директорская работа стоит столько-то, ночной нянечки — столько-то, моя — столько-то… За что, собственно? За внимание и заботу?
Однако получать-то все равно пойду. Будет стыдно получать эти деньги… Не считая, небрежно суну в карман, может, даже что-нибудь скажу по этому поводу, хотя никто ничего не поймет, конечно, да и внимания не обратит…
Все-таки детдом я представлял не таким.
На нашей улице в моем детстве опасными были глухонемые и детдомовские. Между собой они были похожи тем, что начинали драться без настройки. Вот нам, например, непременно нужно было сначала покричать, потоптаться, хорошенько завестись, а уж там, если искра упадет, и начать. А не упадет, так и разойтись. Немой начинал сразу; у него еще и улыбочка не сошла с лица вся, он только что переговаривался о чем-то с приятелем, быстро ломая руки и пальцы перед немым ртом… И детдомовец долго не думал. Но если немой и совсем не думал о драке, то есть начинал только по необходимости (чаще по ошибке, по недоразумению), то детдомовец всегда был готов.
В то время детдом с его серыми корпусами, обнесенными кирпичной стеной в два человеческих роста, казался нам, благополучным родительским детям, местом страшноватым и заманчивым. Мы видели, как по вечерам хромой дядя в гимнастерке запирал обитые жестью ворота, и перед воротами наше воображение бессильно сникало.
И был однажды час мучительного позора, стыда, бессильного гнева, когда мать привела меня в детдом; их выстроили в один длинный-длинный, сломанный у далекого забора, строй. Директор, мать и я шли вдоль ряда, я должен был узнать и показать, кто выхватил у меня среди ясного дня новенький велосипед и умчался на нем. Мать крепко держала меня за руку, я упирался и уже давно плохо видел сквозь слезы. Это была казнь. К тому же я был уверен, что обидчик вовсе не детдомовец. Тот нагло внезапный, сам судорожно испуганный, улепетывающий с моим велосипедом, — он все никак не мог попасть ногой на педаль и, кажется, сильно даже поранил ногу, — не мог быть детдомовец…
Кончилось это тем, что я мелко затопал на месте и завизжал. «Мамаша, — сказал один мальчик меньше меня ростом, — он у вас описался».
После этого я заболел. Целыми часами я лихорадочно распутывал клубок величиной… Но разве есть в кошмаре величина?
Кстати, детдомовец, как мне говорят, почти никогда не болеет. При мне пока не болел ни один. У нашей врачихи Степаниды Ивановны в кабинете ведутся бесконечные беседы-лечения старух, которые одни и приходят из соседних деревень. И он никогда не плачет! Или плачет так, что этого никто не видит. Я на это долго не обращал внимания, ну, как на здоровье, например, — здоров, и чего ж еще… Прыгали на спортплощадке с шестом — отличался Батыгин, — вокруг стояли и смотрели человек десять. Как-то шест, брошенный при переходе через планку, повалился вбок и угодил девочке в голову. Это была маленькая девочка, тускленькая, прозрачная, как оттаявшее яблочко, в котором видны косточки; она подняла руки, зажала голову, в ее возведенных глазах мелькнуло недоумение, и с искаженным от боли лицом отошла. Я поискал ее, потом бросил; вдруг увидел через кусты: одна ладошка по-прежнему на голове, сухое лицо постепенно наливается краской, боль уходит, другой рукой она что-то деловито отсчитывала, зажимая пальцы, или ритм отбивала, наверное, шептала какую-то считалку, не дошептала и побежала обратно.