Долина выглядела небольшой страной, на ее склонах свободно мог бы уместиться город средней руки, несколько сел, и все равно оставалось бы место для дорог между ними, для скуки этих дорог. Но даже и одной деревни не было. Ни поскотин, ни какой-нибудь там сараюшки, ничего. В самом центре этой гигантской горсти… Ну да, именно горсть, составленную из двух бережных ладоней, напоминала эта долина. Так вот, в середине этой горсти стояли только цыганские палатки. Для себя размер долины я всегда сравниваю с протяженностью дня. То ли потому, что синяя чаша долины — это как бы недостающая вторая половина синего неба над ней, то ли потому, что проехать долину из конца в конец по времени занимало как раз весь день. Самое низкое место, середина долины, приходилось на высокий полдень, а вместе с ясным днем как бы смеркалась и долина, умирали ее простота и свободное спокойное дыхание, с вечером начинался темный и душный кошмар тайги с качающимися деревьями, с гигантскими папоротниками. В зарослях папоротника, в их спиралях таится дурная сила, из-за которой нарушается правильное представление о направлениях. Все направления начинают казаться одинаково верными и одинаково ложными, поэтому даже лошадь, в этих вещах куда умнее нас, начинает идти по кругу.
Не помню, чтобы хоть раз облака, выглянув утром из-за далеко-дымного хребта и скопившись над ним сугробом, дошли бы до середины долины, не растаяв или не свернув в сторону. Грозы почему-то обходили долину. За день несколько раз успевало потемнеть то далеко справа, то слева, то впереди, там безмолвно и оттого как-то брезгливо сверкали молнии, свисала вялая лоза дождя, вроде бы не касаясь земли. Глядя на эту лозу, мы с отцом облизывали губы, доставали бидончик с обмотанной тряпочкой крышкой и пили теплую воду.
В то лето отец опять получил покос за Каясинской долиной, хотя и работал лесником, то есть имел право выговорить себе более удобный покос, ведь он должен был содержать казенную лошадь. И опять получил выговор от бабушки, матери моей матери:
— Какой ты, к шутам, лесник! Ай! Хоть бы раз в жизни ударил кулаком об стол. Ты пошто такой-то?
— Попробуй ударь там.
— Думаешь, хорошо? Это, я смотрю, чего святые в одиночку жили? А оно так легче. Небось с жаной да с детьми и эти бы матерщинничать научились бы. Зина-то с тобой свету не шибко видывала, не защитник ты ей.
— Вроде она еще не жаловалась.
— Будто и не лодырь, а жить не умеешь.
Но, впрочем, как бы язвительно бабушка ни говорила, ее никто не боялся, да и попросту давно уже не слушал. Последние пять или шесть лет после какой-то болезни ног она сиднем сидела на кровати, свесив босые ноги. Не замечали ее не потому, что она была так уж стара и докучна, а именно потому, что всегда была на самом виду. Кровать ее стояла сразу же за входной дверью, приходилось несколько протискиваться между столом, который во время еды придвигали к ней, и ее кроватью. Так, наверное, мы не замечали крылечный столб, за который хватались руками, когда поднимались на крыльцо. И если бы столб этот однажды заговорил, стал бы ворчать по поводу ног, которые нужно вытирать, по поводу двери, которую нужно за собой затворять, и по тысячам других поводов, то со временем мы и это перестали бы замечать. Один отец иногда, как бы очнувшись, спрашивал: «Ты что-то говоришь, мама?» — «Да вот, я и говорю, — повышала тогда бабушка голос. — Нету мужика в доме, некому в подпол слазить поглядеть, может, там на венцах грибок. Придется мне, однако, в окошко покричать, может, сосед услышит да придет посмотрит. Та тоже бестолковая, вынесла пельмени в сенки, там крючок плохой, дерни — он и соскочит. А цыгане ходят. Одна войдет, вы тут с ней ла-ла-ла, а друга в это время в сенках знай полки подчищат».
Но и без цыган все вокруг грозило бедой, потому что она не могла встать и отвести ее рукой. В редкие вечерние часы, лежа на боку лицом к стене, она сама себе рассказывала, сколько она подняла огородов, сколько в разных краях скосила травы, какие срубила заимки, сколько напекла хлеба, сложила печей, сколько приняла родов. Голос ее при этом звучал иначе, поэтому мы слышали ее. Положив руку на стену и разглядывая эту руку, она спрашивала себя, куда это все подевалось, почему все сделанное ею уплыло прочь, как щепки, спущенные на воду. «Собираться-ка надо уж, что ли? — спрашивала она, повернув руку ладонью к глазам. Я вот так же заглядывал в конец задачника, еще не поняв как следует условия задачи. — Да т а м посмотреть, может, т а м все это сбилось в кучу к одному берегу». — «Ты думаешь, рай — это такой большой склад, где всего навалено?» — спрашивал отец. «Молчи уж. Зачем кожу вынул из опары? Надо падалиц туды прибавить да подержать еще день. Шторы-то хоть бы не снимали в стирку, нечего всем показывать, что замазка обсыпалась. Замазку они забыли, как делать, но дак, гляди-ка что».