— Аска, ты как?..
— Ах-ха-ха! Мамочкина, ты как, жива?
— Все сядьте на места!
Теперь боль повсюду, а лицо горит от позора, и мне так плохо, как не было еще никогда, и сжимаются кулаки, потому что я знаю, кто меня ударил и знаю, что меня нет.
Этого. Мира. Нет.
Маячки еще работают, я вываливаюсь в черную кишку коридора между двумя рукавами энергии. Я уклоняюсь только потому, что тело меня не слушается. Моему бедному телу надо еще чуть-чуть продержаться, но если бы еще мозги не были там — в голове отжимающейся неудачницы, в голове потекшей неудачницы.
В голове Аски, которая никогда не…
Больно.
Очень-очень больно.
— Она была добра с тобой?
«Добра?!»
— Она хотела тебе помочь?!
«Помочь?!»
Удар «силовым корпусом». И еще один. И еще.
— Аска, подожди.
Я оборачиваюсь. Не люблю ее. Хочу подружиться, наверное, — но не люблю.
— Что тебе, староста Хораки?
— Я слышала, как другие курсантки отзываются о твоей матери. Это недопустимо.
«Безумная дура», «мама Мамочкиной дочки». «Рыжая госпожа». Что из этого ты слышала, староста Хораки? Я смотрю на нее, понимаю, что у нее дурацкие веснушки, что с нее смеются из-за них. Не из-за мамы, не из-за того, что она заучка и дочка сумасшедшей.
Из-за веснушек.
Не люблю ее. Завидую — и не люблю.
— У тебя все, староста?
— Нет, постой. Ты меня не поняла.
Она хватает меня за запястье — прохладной, сухой ладонью, и я мгновенно вспыхиваю, потому что это прямиком в холле, потому что — люди, потому что я бегу домой. Одна из немногих.
— Староста?
— Твоя мать обращается с тобой неправильно, Сорью. Ты не должна этого всего!
— Всего?
— Всего. Ты хочешь быть инквизитором?
— Хочу, это глупый вопрос, староста!
Я злюсь. Глупая, глупая девчонка.
— Ты плакала, когда потеряла сегодня своих пленных.
Страх. Стыд — это ведь был простой симулятор, простая игрушка, в которой мне надо было всего-ничего — выйти из-под обстрела, увести корабль. Мой балл — лучший, мое решение — да обзавидуйтесь вы все, дряни!
Но их было трое. Три шкалы уровня давления в тюремном отсеке. Три тысячи лишних килоджоулей на латание пробоины — это ведь так много, правда?
— Ты ведь не хочешь быть инквизитором, Аска!
Горячий шепот, слишком горячий: ну же, Аска, она всего-навсего завидует тебе, ты ведь хочешь быть там, в космосе, ты хочешь быть Пламенем Первого гражданина. Ведь есть мама, есть гражданство четвертого класса, есть верный третий класс…
А мы смотримся глупо: две шепчущиеся девчонки посреди огромного холла, а над нами — купол звезд, перечеркнутый двумя кривыми мечами.
— Я тебе помогу, Аска! Мой папа — завкафедры войд-карго в филиале на Максильянисе. Ну, это тоже флот, но там…
Там не надо убивать. Не надо жертвовать — я-то знаю, я учусь эскортировать флотские или инквизиционные транспорты — и собой жертвую я ради всех этих тяжелых беззубых посудин.
— …Ты просто переведись!
— Аска.
Я вздрагиваю, вздрагивает рука на моем запястье. Ах да, она, кажется, все еще была там, но это не имеет уже решительно никакого значения, потому что маме надоело ждать меня на улице.
Не вижу ее лица — совсем-совсем не вижу, оно в тени звездного купола, и мы уходим, а мама все говорит, говорит, говорит… Да, мама, я самая лучшая. Моя цель — стать лучшей в этой империи, стать орудием Первого гражданина, а эта девочка просто мне завидует. Я знаю, мама. Знаю, буду. Знаю. Буду.
Это мир, который был.
Но это был не последний раз, когда я разговаривала со старостой Хикари Хораки.
Я очнулась от скрежета во всем теле. Он был требовательным, громким и непрерывным, и, черт меня побери, — он был! Я продержалась целых сорок секунд, и нет смысла жалеть о боевой сыворотке, которой у меня не было. Я продержалась, а вопросы «что это было?» мы отложим на потом. И взрыв воспоминаний мы отложим на потом, потому что маячки не дадут мне много времени.
От «силового корпуса» я отмахнулась, как от пощечины, пропустила совсем уже унылый «молот» и впечатала Ману в стенку.
То есть, это мне так показалось, что впечатала.