— Бери.
Но она, видно, уже наелась или разрешение лишило вишни всякой приманчивости. Кокетливо улыбаясь распухшими губами, она сорвала две сережки и нацепила их на уши. Глаза у нее были темные и блестящие, как эти вишни. Вишневый сок лиловыми разводами застыл на ее щеках и крепких скулах.
— Ты откуда взялась?
Девчонка мотнула головой в сторону города.
— Приезжая?
— Ага.
— Откуда?
— Из Москвы. — Она подумала и важно добавила: — Кончим дела и поедем в Сухум.
— А чего вы тут делаете?
Девчонка оглядела Кузьку и гордо проронила:
— На консультации приехали. — Но тут же, устыдившись, добавила: — Это папа. Мы с ним…
— Он кто?
— Профессор.
— Про-фес-сор? А по чужим садам вишни воруешь. Профессорша!
Девчонка хмыкнула и доверительно сказала:
— А мой папа тоже вишни воровал. И яблоки.
Кузька ответил доверием на доверие:
— Я тоже. — И вернулся к тому, что его интересовало: — Он по какой науке профессор?
— По химии. — Помолчала и прибавила: — Гео.
Он не понял, но спросить постеснялся.
— Химия сейчас самое важное. В этой пятилетке.
Девчонка кивнула не очень уверенно и в свою очередь спросила:
— А вы кто?
— А мы шахтеры. И отец, и брат.
— У тебя один брат?
Кузька помолчал и неохотно ответил.
— Два.
— Вот счастливый! У меня — никого… А второй — кто?
— Какая любопытная! Кто да кто. Зачем тебе?
Где-то за домами, то ближе, то дальше, женский голос звучно выкликал какую-то Галинку-Галю-у… Уж не ее ли? Но девчонка и ухом не повела.
— А ты в каком классе?
— В шестом… перешел.
— А я в третьем… перешла.
Кузька только успел подумать, что девчонка еще мелкота, как она придвинулась поближе и чистосердечно предложила:
— Давай дружить, а?
Он подумал, что она все-таки молодец, не заревела и вообще ведет себя что надо; не отвечая, спросил:
— Как тебя звать-то?
— Галина. А тебя?
— Кузь… Константин.
— А Кузь это что?
— Это меня ребята зовут так. Кузька. Кузьменко моя фамилия.
— И я тебя буду звать Кузька, хорошо?
— Зови, мне-то что!
— В гостинице такая скучища! Ребят ни одного, внизу рояль стоит, а играть запрещают. Ты ко мне приходи, у папы такие альбомы есть! В красках. Придешь?
— С чего я вдруг пойду?
— А просто… Ты в этом доме живешь?
— Не. Вон в том, где дуб, видишь? А эти альбом о чем?
— Научные, — туманно ответила Галинка: должно быть, не читала в них ничего, только картинки смотрела.
— А я тут два дня вредителя выслеживал.
У девчонки округлились глаза, округлился рот — вот это да!
— А ты думала, о бдительности просто так пишут?
Галинка растерянно молчала: она совсем об этом не думала и не читала.
— А он чего делал?
— Ничего не делал. Ходил, смотрел. С фотоаппаратом. Я ему два снимка засветил. Обломком зеркала.
Он не торопился рассказывать, наслаждаясь ее потрясенным видом.
— А он… чего снимал?
— Землянки, — с презрением бросил Кузька. — Делал вид, что снимает старорежимные землянки. А поверх них завод видно, чуешь?
— Чую… А потом? Арестовали его?
— Исчез он куда-то. Сел на трамвай и уехал в город. Я и туда ездил. Не нашел.
Конец рассказа получился слабее начала, Кузька и сам почувствовал это, и по лицу девчонки видно было. Она оглянулась, запоминая место.
— Так ты в том, где дуб? Я завтра приду после обеда, ладно? И свистну.
— Свистнешь?
Она сунула два пальца в рот и пронзительно свистнула — не хуже мальчишки. И сразу из-за домов донеслось:
— Галин-ка! Галю-у!
Галинка пригладила без особого успеха волосы, придержала одной рукой бант, а другой рукой сильно дернула за прядку, на которой он держался, чтобы бант встал на место.
— У тебя все лицо вишней перемазано.
— Ну и пусть.
— А ты скуластая.
— Это я в папу. Папа тоже скуластый.
— Тебя кличут?
— Кого ж еще?
Она звонко отозвалась: «Иду-у-у!» — и, не прощаясь, побежала на зов, вздымая тучи пыли.
Перейдя по камням черное болотце в отроге Дурной балки, друзья поднялись к крохотной мазанке, притулившейся на скате.
— Ты жива еще, моя старушка! — пропел Липатов.
Саша на минуту остановился, оглядел и землянку, и кособокий очаг с высокой кривой трубой, стоявший в пяти шагах от нее, и разросшиеся, пышно цветущие кусты шиповника.
— Цветут, — посуровев, отметил Саша и прошел, склонив голову как перед могилой.
Когда-то, несмышленышем, он ненавидел эту убогую землянку и чудного старика, жившего в ней. Старик был до жути худ, жилист, остронос. Его руки с длинными пальцами всегда шевелились, будто хватали, мяли что-то невидимое. В Нахаловке старик слыл «тронутым», мальчишки смеялись над ним, и для Саши было страшным открытием, что этот «тронутый» — его дядя. После похорон матери дядя цепкой рукой взял Сашу за плечо и повел к себе.