Тот отдал честь:
— Слушаю-с! — и, взбодренный двоехоровскою зуботычиной, проворно подбежал к коню.
Столь же споро Двоехоров обеспечил экипаж – попросту взмахом руки остановил проезжавший мимо.
Оттуда высунулся, судя по окладистой бороде и дорогой шубе, купец:
— Чем обязаны, ваше благородие?
— Ну-ка выходь! — приказал ему гвардеец.
— Однако ж я по делам поспешаю, ваше бла… — попытался воспротивиться тот.
Капрал, не тратясь на пререкания, выволок его за ворот и проговорил:
— Государева служба! Не понял ты еще?
А поскольку сии слова снова же были сопровождены хорошей зуботычиной, самым, как начинал для себя усваивать фон Штраубе, весомым тут, в Российской империи, пояснением, то и понятливости у купца мигом прибавилось.
— Так точно, все понятно, ваше благородь! — сказал он, пропуская их в карету.
Попробовали бы они вот так вот где-нибудь в Амстердаме или в Лондоне! Удивляясь здешним порядкам, фон Штраубе первый сел в карету. Двоехоров между тем подошел к кучеру и основательно подергал его за жидкую бороденку, на предмет ее натуральности, а не приклеенности, и, оставшись вполне доволен, приказал:
— Во дворец! Быстро! — Лишь затем уселся в карету рядом с бароном.
Когда отъезжали, фон Штраубе через окно еще раз взглянул на отца Иеронима, утесом возвышавшегося на мостовой, и сейчас еще больше, чем прежде, испытал раскаяние. Как он мог заподозрить его в худом умысле против себя? Принять за хитроумного убийцу того, кто на деле оказался его ангелом-спасителем!..
— А лихо ваш слепой головы им оттяпал! — восхищался по дороге Двоехоров. — Верно, впрямь Господь направлял!.. Я-то думал, Он, Господь, только на молитвы сподобить может, а оказывается, в ином случае – и головы сечь… — И, не слишком задерживаясь на вопросе промысла Божьего, добавил: – Вот жаль только, что головёнки эти мы не смогли прихватить, право, жаль! Большая была б удача, кабы тех шельм по головам опознали!.. — Затем, чуть помолчав, попросил: – А вы, господин барон, не окажете ли такую милость?..
— Слушаю вас, капрал.
— Не скажете ли его императорскому высочеству, что гвардии капрал Двоехоров стоял насмерть, жизнь вашу защищаючи? И трижды раненный, продолжал крушить злодеев! Самому-то мне слишком на сию тему распространяться неохота – воспримут за хвастовство. А ежели от вас узнают – глядишь, к званию могут представить.
— Скажу непременно, — пообещал фон Штраубе. — Ибо сие истинная правда, вы дрались как лев.
— Благодарю вас, барон! — возрадовался капрал. — А про головы эти ради Бога не говорите, ну их! Еще, чего доброго, ошельмуют за нерадение – что их не добыл; тогда чина вовек не видать.
— Хорошо, не скажу, — кивнул барон.
Сам он уже думал о прежнем: для чего, для чего он мог понадобиться престолонаследнику? И что сему, если верить Литте, главному заговорщику он может, а чего не может говорить? И еще он думал о том, о чем подспудно не переставал думать почти никогда – о Великой Тайне своей и о своем особом для этого мира предназначении…
— Приехали! — сказал наконец Двоехоров. И потом, когда они уже подходили к караульным, тихо добавил: – Так вы не запамятуете сказать, господин барон?
— Нет, нет, не сомневайтесь, — еще раз заверил его фон Штраубе, восходя на крыльцо главного входа, где гвардейцы, видно уже знавшие, что его должно пропустить, делали ему ружьями «на караул».
Далее он поднимался по лестнице в сопровождении гвардейского штабс-капитана, а мысли все возвращали его к пережитому недавно, по пути во дворец. Злодеи напали столь поспешно наверняка потому, что страшились и не желали его встречи именно с престолонаследником. Но встреча еще не произошла, а значит…
Значит, по-прежнему следовало пока остерегаться всего и всех – и этого штабс-капитана, шагавшего позади, держа за рукоятку шпагу, и этих гвардейцев, вытянувшихся с винтовками на этажах, каждый из коих вполне мог выстрелить или всадить ему в спину багинет, и даже этих каменных сводов, которые могут невзначай обрушиться на голову…
Дошли, однако, без приключений. Штабс-капитан распахнул перед фон Штраубе широкую резную дверь и торжественно провозгласил:
— Чертоги его императорского высочества великого князя Александра Павловича!
Еще один шаг – и можно было уже до поры ничего не опасаться.
Ибо навстречу ему с приветливым лицом уже вышел…