Найдется кому. И без прямых приказов найдется.
Трон, к которому так тянулся, за которым так гнался, прыгнул в руки без малейших усилий. Ешь власть полной ложкой, Владыка. Не обляпайся только. А нам не надобно.
Иногда от этого хотелось хохотать — до ихора раздирая хохотом горло: Лисса, что ли, ко всем потомкам Старшего, на кубок вина заходила? Иногда — хотелось скрежетать зубами.
Можно ли ненавидеть того, кто отдал тебе владычество? Легко. Когда ты хотел взять это владычество сам — не из чужих рук.
Зевс передёрнул плечами. Заново наполнил чашу, вдохнул аромат вина — тот показался далёким, тусклым, будто неважным отголоском.
Не то. Не так.
Прежде казалось — дотянись до Олимпа, и всё станет правильным. Таким — как должно было стать. Таким, как он представлял себе всё детство… всю юность. Таким, как виделось в снах: вот золотой трон, на нём — великий Владыка, мудрый и милосердный, и глаза подданных полны почтительного обожания, и на земле не утихает дым с алтарей — все усердно славят золотой век. И жена рядом — надменная, златоволосая красавица, полыхает ревностью, но разве может Владыка не раздаривать взгляды молоденьким нимфочкам? Вон, тешут взоры, вьются…
Мечты тянули, манили, липли — будто золотая паутина. В конце концов, он был не хуже брата. Братьев (хотя кто считает Посейдона соперником? Черногривый был просто шутом, и он не смог бы править).
А тут — словно Пряхи запутались в нитях, жребии перепутали. И царствование неправильно началось. Вор наигрался и вышвырнул власть в лицо брату — и нырнул в воды Стикса. Непобежденным и несвергнутым — потому что по-настоящему свергают так, как свергли Крона. Как Посейдона…
Зевс поморщился, провел пальцами по горлу. Вспомнилось ощущение — мгновенное и острое — проигрыша. Бессилия.
Брат опять сделал что-то, чего он бы — не смог.
Как победить Крона. Или не истребить наследника, который должен тебя свергнуть. Отдать сестру в жены к смерти, отдать трон… отдать себя самого за мир — и нарушить клятву Стиксом, и стоять, и смотреть как победитель.
Можно ли ненавидеть того, кто преступил клятву и ушёл в чёрные воды? Легко. Когда память о нём не тонет ни в каких водах рек.
Громовержец сделал глоток вина — смыть горечь не удалось. Проклятый старший не оставлял и в правлении. Маячил вечным призраком — в шепотках подданных, в воспоминаниях («А вот Климен правил иначе!»), в окаменевшем, изумрудном взгляде дочери — «Я его жена!» Дотягивался из Стикса, скотина, — и отравлял жизнь как раньше, нет, хуже, чем раньше, потому что нет большего позора — проигрывать призраку, памяти, тому, кто не вернется.
И вино на пирах кислило, песни оборачивались проклятиями, как только в них мелькала привычная тень, и иногда Зевсу казалось: это к нему скоро заявится Лисса-Безумие. Ухмыльнется, скажет: «Ну что, признай уже. Он — лучший правитель, и лучший муж, и лучший брат. Он лучше тебя. Во всем лучше. Что скажешь на это?».
— Что он не вернется.
Сказал не Лиссе — самому себе. Глядя как брат кивает на прощание, отворачивается и уходит из зала на горе Офрис. Прости, брат. Будет — или ты, или я. И я не дам тебе вернуться, Старший. Потому что настоящие цари должны вовремя истреблять опасности.
Ты украл у меня — трон, жену, славу… Я заберу у тебя даже память. Разрушу твои алтари и храмы. Заставлю аэдов петь другие песни. Обращу в прах всё, что ты сделал — потому что только так и можно бороться с призраками, отравляющими тебе жизнь.
Наверное, это будет непросто — найти тебя после Стикса, о мой великий, о мой мудрейший брат. Но я очень постараюсь. Прости, Старший, я не могу тебе позволить — вернуться в бессмертие. Не знаю, кто тебя скрыл после того, как ты покинул воды этой подземной речки… Жаль, очень жаль, что не удалось тогда закончить сразу. Но я попытаюсь закончить теперь. Я договорился с Матерью-Геей о том, что разыщу тебя. Что не позволю тебе нарушить наш прекрасный, наш самый лучший договор. Ну, а если мои гонцы тебя не найдут за девять лет — что ж, значит, придется истребить всех смертных. Устроить потоп. Напустить голод или землетрясения. Мне не кажется это большой ценой.
Ты не вернешься.
Так что же меня гложет теперь, мой проклятый брат?! Это состязание? Флегры?! Подземный мир, с которым не может справиться Мом, потому что царство признает Кору… Персефону? Это ничего — я заберу царство вместе с ней. Элизиум, говорят, зацвел, а в нем теперь поселился Танат Бескрылый с Гестией… вздор — когда Кора и подземный мир станут моими, я найду, как посчитаться и с сестрой, и с ее муженьком. Муки Эреба пиром покажутся — и ему, и ей.
Не то. Не так.
Скажи мне, презренный и смертный вор — можно ли ненавидеть того, кто никогда не вернется? Можно ли — захлёбываться ненавистью от каждой мысли, каждого воспоминания, и стискивать пальцы на трезубце, и скрежетать зубами, даже когда один.
Можно. О, можно. Когда боишься этого.
Когда не можешь думать о клятвопреступнике и воре — как о букашке, которую вот-вот раздавят, как о тени, которая вот-вот — и пройдет за вестником в подземный мир.
Когда сжимаешься от внутреннего предчувствия — только бы не услышать. То, что страшнее молнии. Единственное, самое жуткое слово:
— Ве… вернулся!
*
Мом Насмешник никогда не умел вести себя по-царски. Жалкая пародия на Владыку: гримасы, надутые щёки, грудь колесом… Напоминал Жеребца. И очень этим веселил.
Теперь, правда, наблюдать за ним весело не было.
Бывший царёк подземного мира съёжился в углу. Скорчился, скукожился, будто старался укрыться от пронзительного, ищущего взгляда. Зубами звенел — звонче тимпанов, и клял своего младшего брата — взахлёб, люто: «Тварь, тварь, почему отец ему только крылья… меч он переломил… с-с-скотина, Хаос, Хаос, что теперь будет…»
Что теперь будет, — спросил себя Зевс. Что теперь будет, когда этого не удержали воды Стикса, не сковала смертность? Если смерть сломала о него клинок, если он вернул себе всё: жену, трон, юность… Если рядом с ним теперь — верные соратники, у которых армия готова к войне? Что будет теперь, когда я разрушил его алтари, когда искал его, чтобы убить — он узнает! — когда пытался взять его жену, когда у него есть, кого посадить на трон Олимпа?!
Ты сам-то как думаешь, что теперь будет, глупый сын Нюкты?!
Ах да, ты же не думаешь. Ты ползаешь у Владыки под ногами и умоляешь защитить тебя от твоего царя. Мерзость вонючая, что с тобой делать-то? На тебя же даже отсрочку в войне не купить. На что вообще ты можешь сгодиться?
— Ты пытался убить моего брата, — тяжко обронил Зевс. — И пришёл ко мне за защитой?
О, я скорее настроен карать. Обрушить на тебя гнев Громовержца, даже если это последнее, что я сумею сделать. Потому что, подземный хорек, ты пытался убить его… пытался — и не сумел.
Глотку смертному не смог перерезать до конца.
Покарать бы тебя, чтобы Тартар тебе спальней любовницы показался…
— Покарать?! — вскинулся Мом, брызжа слюной. Откуда и силы взялись: приподнялся, оскалился, пальцы, поросшие рыжим волосом, растопырил. — А ты попробуй, попробуй, Справедливый ты наш!
— Не буду.
— А что ж так? Не хочешь союзниками раскидываться? А? Перед войной, которую тебе братик твой закатит? Уж он постарается, будь спокоен — и на кого ты будешь опираться в подземном мире? Вот то-то и оно, Кронид! Молчал бы, да понимал, что мы с тобой в одной посудине по Стиксу плывем…
Осекся. Уставился злобно. Зевс слушал терпеливо, со скукой.
— Не стану карать, — уточнил тихо. — Слишком хорошо знаю брата. Он всё равно доберётся до тебя раньше и придумает страшнее.
От ненависти Мом раздулся — дохлой лягушкой под солнцем, в два раза. Рыжая лягушка, рот до ушей перекошен. Квакает:
— Так-то ты, значит? А ты знаешь, Кронид, что ты следующ… следующ…
Захрипел, зашипел, ещё надулся — вздулись жилы на шее и лбу, полезли глаза на лоб, только крик остался — высокий, сиплый:
— Ты следующ… следующ…. а-а-а-а-а!
Еще раздулся, еще — с пронзительным, выворачивающим воплем. И вдруг лопнул — только брызнуло. Зевс едва успел за колонну шагнуть.
Мрамор, золото, тонкая резьба — оказались загаженными. Запах пошел — будто не в царском дворце, в нужнике стоишь. Зевс поморщился, осмотрел трезубец — как, без изъяна? Хорошо.
Добрался, значит, Старший до подданного — в своем праве. В полной силе. Подземный мир сходу признал Владыкой. И мстительности столько же осталось.
Натуру Стиксом вряд ли изменишь. Значит — все такой же вор, все такой же лжец. Полезет опутывать речами, очаровывать всех справедливостью и жертвенностью.
Сам тайно двинет войска — чтобы ударить в спину.
«Ты следующий! Следующий!»
Страха больше не было — настоящим Владыкам он неведом.
Владыки берут то, что принадлежит им. Своего не отдают никогда.
Войско Старшего не успеет начать войну. Сам он — не успеет объявиться среди богов.