Будто соткавшаяся из музыки — или из воды.
Не знаю, хотел ли ты меня теперь видеть, папа, — сказала музыка чуть виновато. Но я не мог не прийти. Думаю, ты это понимаешь лучше меня.
Я не сказал музыке в ответ ничего. Только взглянул — в бесконечное, бескрайнее море глаз (решимости — до краёв), где не плескалось ни капли страха.
И понял, что уговаривать бесполезно — ибо нельзя уговорить музыку и море. Легче переломить меч смерти во второй раз. Легче переписать Судьбу.
А Зевс смеялся. Непринуждённым, почти прежним смехом. Глядя на гибкого юношу напротив себя: мокрые кудри рассыпались по смуглым плечам, полощется гиматий цвета морской волны, в руках трепещет струнами кифара… Глядя на то, как изгибается кифара в руках юного музыканта — и делается луком.
Смеялся и качал головой укоризненно — мол, брат-брат, вот почему с тобой всегда всё так неправильно получается?! Я, понимаешь ли, свою Судьбу убил — я же тебе сказал! Вот оно лежит в пыли, Клеймо Кронида. Которое Аполлон. Вот остатки его кифары, вот — мое сбывшееся, обращенное в прах пророчество!
Так какого Тартара, спрашивается, сюда еще и этот мальчишка приперся, не по правилам играет?! Сказал бы ты ему…
Ага, покивал я, медленно отходя подальше, подальше. Ты вот ему сам — попробуй, скажи. Я как-то уже этой его музыки наслушался. И вообще, не знаю, как там у тебя дела с детьми, братец, только вот, кажется, мои — как на подбор упрямые. Даже и не знаю, в кого.
И с правилами и пророчествами у них тоже — какие-то нелады.
Надо отдать Зевсу должное — он попытался.
— Кифаред… — погрозил ему серпом. — Это не твоя судьба, Кифаред!
Музыкант (лучник?!) в ответ прищурился. И усмехнулся углом губ — знакомой такой усмешкой, у одного пастушка видал, на Крите ещё…
— Да, — сказал тихо. — Это моё решение.
И разжал пальцы.
Взвизгнуло испуганно и яростно древнее адамантовое лезвие: почему разжал?! Зачем пальцы?! Ты — лучник! Ты же должен сейчас — стрелу из колчана, потом на тетиву…
Чтобы мы успели ударить. Чтобы я успел…
Блеснула серебряным бликом молния — подарок пастушка нереиде в благодарность за ночи. Стрела, для которой не нужны луки и колчаны. Позови — явится.
Та самая, которую я оставил сыну.
Игрушечная стрелка — куда там произведению Циклопов против воплощённой мести матери-Геи! Лезвие заскрежетало-заусмехалось: сейчас… в пыль… как только столкновение…
Стрелка упала в пыль — не вынесла даже быть поблизости от небытия, заключённого в древний адамантий.
Потом щербатая усмешка замерла. Довольный скрежет захлебнулся.
И непобедимый Серп Времени полетел в пыль следом за молнией — вместе со сжимающей его дочерна истлевшей кистью.
Ифит целился не в махайру — в руку.
Змея кусает собственный хвост — вцепилась, не разорвать. Секунда кажется дольше жизни: успеваешь увидеть всё, услышать всё, всё почувствовать. Зевс — рот открыт в безмолвном, но истошном вопле боли и ярости. Ифит — полон решимости закончить, заслонить, защитить, и кифара опять сама собою выгибается в руках, и сейчас обрушится вслед музыка… и за стеклистым, изломанным маревом — будто жилы хрусталя — мечутся фигуры: одна, с золотистыми волосами, ломает руки — наверное, Гера…
Фигур сейчас не будет. И змеи — преграды, ловушки, которую невольно поставил Зевс — сейчас не будет, и острова Коркира, и много чего ещё…
Потому что в пыль летит ядовитая гадина, которую не удержали. Разъярённая. Настроенная только — жрать.
Обращать в прах, пыль, бездну.
Сейчас коснётся земли — резанёт наотмашь, чтобы — вся и всё…
И некому схватить ее за хвост.
Мгновение — чаша, до отказа налитая событиями. Вижу — как движется адамантовое щербатое лезвие вниз, как распахивает крылья гневный орёл в поднебесье, слышу — раскат грома, и хихиканье в Тартаре старой сволочи, давно не подававшей голос: «Его могу удержать только я, как тебе такое?!»
Мне такое — никак. Я тут вообще другим делом занят. Например — вытягиваю из воздуха легкий, серебристый шлем, пришедший на зов. Махом нахлобучиваю его на голову.
Ты хотел, чтобы я исчез, братец? Вот, пропадаю.
Хотел, чтобы я с Серпом Крона познакомился?
Вот и сведем знакомство.
Сводим.
Отчаянно и страшно. Пальцы невидимки — намертво вцепляются в истертую рукоять — ту самую, на которой только что истлели остатки пальцев Зевса. Она обжигает холодом, эта рукоять, и время вздыбливается и бесится: ты не можешь меня удержать, жалкий…
Но я держу — вцепляюсь и держу, и рывком тащу взбешенное время на место, в предназначенные ему ножны, и цежу ему в отсутствующую рожу: «Я победил твоего прежнего господина, ясно тебе?!»
Время — водоворот, затягивает и тащит. Мелькает всё наперекосяк, вперемешку: взвивается медный вихрь волос Коры, и надрывается младенец в колыбельке — тебя свергнет сын — и смотрит мертвыми глазами отрубленная голова Посейдона. И фигура на остром уступе протягивает дрожащие руки, развеваются поседевшие волосы, и крик летит в гневное небо.
Веки прикрыты, вот только они же невидимы — и время щемится под них, мелькает бесконечной вереницей образов — и взвивается бич, полосуя спину Геры, и рассыпаются под пальцами серебристые волосы Левки, и из выгоревшей до пепла земли Флегр до небес поднимаются новые всходы — Гиганты, идут — Олимп будто яблочки околачивать…
Прошлое свилось змеей — вокруг него обвивается будущее. Раскрывают пасти, кусают друг друга, вот-вот задушат кольцами затесавшееся между ними настоящее.
Настоящее: распахнувший гневные крылья орёл в поднебесье. Косматая мощь. И трезубец в руке Владыки Олимпа — второй руке, бестрепетной и недрожащей.
И воздух трепещет от хищного клёкота птицы, в котором — чистая ненависть.
Настоящее: тонкие пальцы на серебряных струнах, и бездонное море плещет из глаз, и музыка изливается на измученный берег, захлёстывает своего музыканта до колен, до щиколоток, поднимается выше самых высоких гор — и распахивает собственные крылья, и становится прочнее щита, летит — острее стрел.
И воздух дрожит от соприкосновения с любовью, которая затапливает берег вместо немого, безучастного, боязливого моря. Которая делается морем сама. Которая не умеет промахиваться, не умеет уклоняться, не умеет бежать.
Любовь и ненависть столкнулись в небесах.
Змея кусает собственный хвост. Мощь Олимпа — против песни. Старая мелодия «Я море… ты — скалы…» на новый лад: «Ты — море… я скалы… Ибо разве не разбивается ненависть о любовь? Разве не скалами мы становимся, когда нам есть, что защищать? Мне есть, что защищать, о Владыка Олимпа. Я выстою. Я… я удержу…»
Я удержу, — повторяю я невидимыми губами — выпеваю вслед за сыном знакомую мелодию. И веду свой собственный бой — со взбесившимся временем, которое рвется и рвется из моих рук — обращать в прах.
И поток секунд обращается — ледяным холодом Стикса, но я только сжимаю ладонь крепче, вцепляюсь и прорастаю в древнюю рукоять всем своим… смыслом? Миром…
Прошлое встаёт из закромов памяти — неумолимое. Титаны, и кривая усмешка отца, и какой-то бунт во дворце, где я убивал в спину. Поддашься, дрогнешь пальцами — прошлое рухнет на землю, подомнёт тушей, и земля станет вечным прошлым — Хаосом без конца и края, когда не было ничего и никого…
Будущее движется навстречу — вот-вот головой небо заденет. Мстительное, грозное будущее с Флегр. Злобится, кричит: «Эй, плесень!!!» И стоит отпустить, упустить — и будущее наступит тут же: выжжет землю, откроет врата Тартара, отравит ядом мести, и будет — только мягкий серый прах, как здесь…
В почти задавленном настоящем.
Где Афина и Арес пытаются пробиться через стеклистое марево — сгущенное время — туда, где идёт бой… Где Убийца опустил руки — одну просто так, а вторую на плечо Гестии. «Нельзя вмешиваться». Правильно, правильно, Убийца, лучше не лезьте и скажите это стоящей на коленях Гере — нельзя вмешиваться, потому что это хуже, чем попасть между жерновами…
Потому что жерновов обычно — два. А здесь — три. Три боя.
Будущее схватилось с прошлым — желает перетереть в порошок настоящее.
Я схватился с Серпом Крона. Или может — за Серп Крона. Желаю… ничего не желаю. Просто держу, пока эта тварь пытается спалить меня изнутри.
Ненависть стоит против любви. У ненависти пока получается лучше — потому что крылья орла велики и могучи, потому что их потоки рассеивают, развеивают мелодии, и яростный клекот глушит серебристые звуки кифары… потому что ненависти слишком много — выплёскивается во взгляде, в крике и травит, пачкает светлые волны музыки, которые поднимаются вокруг.
И пальцы кифареда — слабеют, вот-вот собьются, и гибкий музыкант едва стоит против ураганного ветра с неба. Очень трудно спорить с тем, кто по-настоящему считает себя Владыкой Олимпа — и кто вцепился в своё владычество, как один подземный царь вот сейчас — в Серп Крона.
Всё же море в ярости может иногда разбивать и топить скалы.