Отвернулась, изламывая вокруг себя мир. Уходя.
— Куда? — спрашивает Арес Неистовый, чуть шевеля побледневшими губами. — Куда она ушла?!
Море не отвечает ему — просто продолжает свою печальную песню.
У вас будет смертный лучник, — шепчет море горько. Успокойтесь. Будет смертная… лучница.
И смолкает виновато, принимая тяжкий, горький взгляд своего Владыки. Взгляд, который будто хочет проследовать — туда, куда ушла золотоволосая, разящая без спроса стрела.
Только куда она ушла, и впрямь?
Пути таких стрел знает разве что Ананка.
*
Тишина. Темнота. Неполная, растресканная, будто амфора, сделанная неумелым мастером. По темноте расползаются огненные трещины — далекие отблески притоков Флегетона.
Каменная тропа, ведущая к ненасытной, распахнутой настежь Тартарской пасти. Без ворот — Посейдон или Мом, пока правили, не догадались хотя бы чем-то прикрыть зев черного небытия. Оттого здесь, у мягко журчащей ледяной речки, легко можно различить вечный голод — сочащийся, струящийся из бездны.
Больше ничего различить нельзя.
Раньше из Тартара долетали крики. Задушенные проклятия. Обещания мести. Временами что-то, тяжко сопя, ворочалось внутри. Или, царапая небытие скрюченными пальцами, пыталось вырваться, проломиться — и тогда вступали стражи-Гекатонхейры, охраняющие вечную черную глотку. Глотку затыкали — в триста рук. Внутри ревело и бесновалось, а потом стихало, стихало…
Теперь вот и вовсе царит тишина. Обманчивая, вязкая, настороженная. Пропитанная ожиданием.
Встань за спиной у очередного бессмертного, взгляни глазами только его Ананки — и услышишь эту нехорошую тишину, и тихое сонное сипение из дворца Великой Нюкты, и недоуменное поскуливание брошенного кем-то пса…
Только из-за чьих плеч смотреть? Чьей Ананкой становиться? Ананка никогда не стояла за этой спиной. Ни за одной… из трёх спин.
Чудовищам Судьбы не положено — предназначение…
Поэтому Ананка скользит за другую спину. Той, чьи лёгкие шаги тревожат тишину. Чужеродно отдаются на тропе близ Тартара. Ананка шагает за плечо, по которому рассыпались золотистые локоны, и щурится, и пытается узнать: нимфа? Богиня? Что-то какие-то незнакомые строки — наплывают, глушат… пожираются решимостью.
Но слова остаются — и Судьба легко вбирает в себя шепот, насмешливый и полный ложного почтения. Видит, как поблёскивают браслеты из кровавых камней и серебра — на шести запястьях.
— Не ошиблась ли ты миром, царица моря? Ты спустилась не в те глубины…
— Спустилась… в те, — небрежно отвечает царица.
— Тогда, может, встретила не ту?
— И здесь я не промахнулась.
— Да, — шелестит невеселый смешок. — Олимпийцы не любят промахиваться. Чего же ты хочешь, царица?
Мишень дразнит, уклоняется, уходит — три тела размываются, истекают таинственным туманом глаза под тремя вуалями. Но оперенные уверенностью слова летят беспощадно метко.
— Мне нужно убить саженцы Матери-Геи.
Смешок плавно ложится в черные, ледяные волны маленькой речки.
— У них крепкие корни. Пока они держатся ими за землю…
— Они не будут держаться. Их корни подточит морская вода. Но даже после этого…
— Да. Даже после этого…
Сливаются, переливаются голоса — где голос подземной чаровницы? Где — златоволосой богини олимпийской?
— Даже после этого их не взять богу. Лишь тому, кто отличен от него. Смертному. Или чудовищу.
— Неужто ты пришла искать лучников среди тварей стигийских болот? Поостерегись, царица морская — не все стигийские хорошо стреляют…
— Да. Но хорошо стреляю — я.
Тартарская бездна нервно тянется поближе — желает насытиться звуками тихого, ядовитого смеха.
— Не возжелала ли ты стать чудовищем, Гера?
— Нет.
Молчание. За молчанием робко прячет свое лицо следующий вопрос. Следующий ответ — тоже тонет в молчании: чуть двинувшийся вниз подбородок. Да, Трехтелая, ты поняла верно.
И Ананка-Судьба хмурится за плечами Геры Олимпийской — что-то ей не помнятся такие строки.
Влажный смешок порхает над ледяными водами Амелета.
— Лисса говорила как-то — ты добра к ней. Даже хотела идти к тебе в служанки… почему бы это, царица морская? Мудрецы говорят — богу не стать смертным. Можно раздробить свою сущность, утопить ее в своей же стихии, можно принять облик смертного — но стать…
— Мудрецы много чего говорят. Зато мало что видят, даже у себя под носом. Я знаю одного бога, который стал смертным. Потом снова стал богом. Я знаю чудовище, которое наплевало на свою сущность. И стало богом. Мы все здесь оборотни. Все становимся тем, кем хотим стать.
Кровавые блики неспешно переползают по тонким пальцам чаровницы — отсветы от камней. Щурятся глаза под вуалями.
— Аид… нарушил клятву Стиксом и получил смертность как кару. Не собираешься ли ты окунуться в Стикс вслед за мужем?
— Нет. Я не могу ждать смертности девяти лет. Мне она нужна сейчас.
Геката цокает языком, головами качает — ничего себе, запросы у олимпиек! Смертность ей… вынь да положь! Где, спрашивается, взять такого ценного товара?!
А златоволосая… кто она там? Нимфа? Богиня? Златоволосая отворачивается от пронизывающих взглядов из-под вуалей. Неспешно делает шаг к невинно журчащей маленькой, ледяной речке — притоку Стикса, берущему своё начало от ключа возле Тартара.
— Один морской как-то пел мне… — говорит, задумчиво вглядываясь в ядовитые воды. — О нимфе, которая шла вдоль ядовитой речки. Которой захотелось пить — и она погрузила в речку ладонь, и выпила. Песня была с печальным концом.
— Только песня, — шелестит позади голос, — я не знаю нимфы, которая поступила бы так.
— Да. Но есть богиня, которая напоила из этой речки отца. Скажи мне, Трехтелая, что воды Амелета сделали с бессмертным титаном Персом?
— Кто там знает, — отравленной стрелой летит навстречу смешок. — Кажется, они ослабили его. И он не смог сопротивляться голоду Тартара… Не хочешь ли у Тартара спросить?
— Нет. Потому что спрашиваю у тебя. Что сделают эти воды с богиней?
— Кто знает. Ослабят. Или вовсе не причинят вреда. Амелет прихотлив. И до сих пор никто не решился проверить нрав Реки Крона добровольно, дочь Геи…
— Потому что она отнимает у тебя время. Нимфа умрет от старости. Титан ощутит слабость — когда время начнет ускользать от него… Но если глоток сделает кто-то из бессмертных, кто хочет…
— У тебя ничего не получится, морская царица.
— Почему?
— Потому что ни один бессмертный не хочет смертности по-настоящему.
Вздох пролетает над ядовитыми водами — тройной, тяжкий, не таинственный. Говорящий яснее ясного: трехтелая чаровница не просто так стоит здесь и разговаривает.
Факелы готовы к бою, в колеснице шипят и извиваются крылатые змеи, а свита стигийских волков вот-вот поднимется на крыло — в последнюю охоту.
Безумцы, собравшиеся идти войной на Флегры, не сдержат наступление Гигантов. И даже если самый главный безумец решится использовать Серп — может остаться один Гигант. Который шагнет в подземный мир — чтобы поднять титанов из бездны. И кому-то нужно будет защищать обнаженный, беззащитный вход. Если бы всё было так просто, — говорит взгляд Прополос там, под каждой вуалью. Так просто, как ты представляешь это себе. Кучка безумцев, решивших выйти в бой. Против всех — саженцев матери-Геи и любимца Ананки, который решил взглянуть своей судьбе лицо. Богиня, выпившая из Амелета и обретшая смертность. Если бы все было так просто, дочь Геи — я силой пихнула бы тебя к этой реке. В горло ледяную воду тебе влила бы. Только вот это бесполезно. Потому что воды Амелета ослабят тебя. Остановят тебя. Но не дадут желанной смертности. Потому что ни один бессмертный не знает — как это. Желать смертности по-настоящему. — Чтобы переломить себя… пожелать смертности… нужно чтобы у тебя было что-то, что выше бессмертия. Нужна… грань. Ступень. Осознание, что готов разменять за что-то божественную сущность на… Кивок уходит туда, где скитаются, вдыхая утешительный аромат асфоделей, сонмища теней. — Богам такое не под силу. Щурится подземная чародейка — кажется, тьма подземного мира решила и ее обмануть. Это что там — улыбка на лице у Геры?! И Судьба из-за плеч тоже щурится. Всё не может различить: это кто стоит на берегу Кроновой речки. Богиня — или всё-таки… — Да. Богам не под силу. А смертным? Молчит Прополос. Колышутся вуали над тремя удивлёнными лицами. А золотоволосая делает шаг к ядовитой воде. Натянутая, будто тетива гибкого лука. Губы приоткрываются — выпускают первую стрелу: — Мой муж. Слово расплескивается шумом отдаленных волн, отдается далекой мелодией кифары. И дает силы идти. Еще один шаг. Мирное журчание ядовитой речки — раньше в нее никогда не падали стрелы-слова. Беспощадные, меткие, отчаянные. — Мой сын. В слове — веселый и бесшабашный свист копья, и перестук копыт лошадей, и летящая квадрига… И решимость двигаться дальше. Ещё один шаг. Шаг — будто по лезвию меча. По дрожащей от предыдущего выстрела тугой тетиве. По грани. — Мой брат. За словом — темная, глухая неизвестность. Невидимость. И намерение защитить во что бы то ни стало. И смертность. Последний шаг. И дрожит ядовитая вода в русле — будто надеется сбежать от последней стрелы, после которой не будет пути назад… — Мой мир. Тишина. Темнота. На берегу безобидной с виду речушки застыла Трехтелая Геката — позабыв о ядовитых усмешечках, обворожительном шепоте, коварных взглядах… Глаза Гекаты закрыты — так, будто подземная чаровница не хочет видеть кого-то… что-то… Так, будто для Указующей Пути есть дороги, о которых не желаешь знать. Жалобно бурлит Амелет — ему вдруг привиделся сон о теплой ладони, коснувшейся ледяных вод. Привиделась песня о нимфе, которая шла по берегу, а потом ей вдруг так захотелось пить… Раньше таких снов не было.