*
Спины и плечи бывают разные — Судьба об этом знает лучше других. Есть такие — на них врата Тартара положить можно: выдержат, устоят. Есть — хилые: только черкнет дочь-Мойра крохотное испытание — уже и согнулись. Есть спины гибкие — нипочем не скажешь, что выдержат: гнутся, гнутся… Ан нет, опять распрямляются!
За некоторыми хорошо прятаться.
За некоторыми спинами с опаской становится даже Ананка-Судьба.
Вползает тихо, на цыпочках — вдруг услышит? Вроде бы, и спина не особенно страшная: гордая, прямая с женскими трогательными лопатками. И плечи — покатые, изящные, по ним кудри цвета меди разбросались.
А только вот…
Не каждый обладатель каждой спины заявляет: я хочу убить Ананку. Не к каждому обладателю плеч приходит Прометей Провидящий. Не каждого ведет за собой долгими, тайными тропами и проходами — сперва божественными, потом на колеснице. Ведет, жмуря голубые глаза, будто отмахиваясь от провидения, которое так и норовит влезть под веки. Наконец доводит до дома — обычного с виду, добротного, из светлых деревянных бревен.
И Судьба с опаской переступает порог. С недоверием обшаривает глазами комнату, которую много раз видела из-за других плеч — то светлоусого Япета, то его сыновей, то невестки его — капризной Пандоры…
Дымит очаг — в нем живет прихотливое оранжевое пламя. Сидит на грубо сколоченном стуле медовоусый вещий Япет — вон как пристально уставился.
А на столе перед ним стоит тяжелый пифос — крышка вон пополам расколота, будто кто-то неосторожный заглянул да небрежно на место кинул…
Титан же смотрит на вошедшую… кто там знает, может быть, и на что-то за ее плечами.
— Что ты видишь? — спрашивает та, которая перешагнула этот порог первой.
— Не спрашивай меня, дочь Деметры, — звучит тихий ответ. Титан со стоном вытягивается на стуле — болят на непогоду кости… — Это слишком страшные строки.
Дочь Деметры покорно не спрашивает — потому что вместо отца начинает говорить Прометей. Что он не видит больше будущего — только настоящее, и это настоящее страшнее любого будущего, какое может быть.
В нем — безумный ощер Серпа Крона — и такая же безумная улыбка смертного, который познал бессмертие.
В нем сплетаются, сливаются воедино две фигуры в бою, в вечном поединке, и кажется, что у фигур одно лицо, и ясно, что кто-то падет — неотвратимо…
В нем ступают на Флегры — меч и факел, стрела и кифара, дротик и тяжелое копье, и алые строки кровью оплывают в небесах над ними перекручивая, искривляя собственные строки.
И над всем этим кричит, умирая, Судьба.
Нет.
На самом деле Судьба смеется — прямо сейчас, из-за плеч рыжеволосой богини, куда она вошла с такой опаской. Смеется тихим, ядовитым смехом — знающей многое над знающими ничего…
Потому что Судьбу просто так не убить.
— Никто из них не сможет убить Судьбу — потому что всё написано в её свитке, — шепчут белые губы титана. — Погибнет Аид или Алкионей. Или даже Флегры. Или даже всё… её свиток уцелеет.
— Мой муж найдет способ сжечь его, — звучит непоколебимый ответ.
— Нет, — шепчут в ответ губы пророка, — он лишь сотрет все строки до единой. Ось — это трон, который никогда не остается пустым. Над богами, над небом — над всем должно быть что-то. Рука. Правление. Даже если они сотрут ее для себя… убьют ее для себя… для иных она останется.
— И ты боишься, — говорит зеленоглазая. Которая, кажется, забыла — что такое страх. Может быть, потеряла, пока кто-то смертный бился в агонии на ее руках, истекая кровью из горла.
— Да. Я боюсь. Потому что вещим дано видеть лишь самые яркие нити Мойр… самые яркие нити в свитке судьбы. Если же мы не видим будущего…
Молчит Япет — в молчании безысходность. И Прометей молчит, понурив голову — за ним упрямство. И царица подземная тоже молчит — смеется только одна Ананка.
Потому что в ее свитке написано всё. И Судьбу просто так не убить.
— На что же вы ставите? — тихо выговаривает наконец Персефона. — На то, что не станет вас? Не станет всех бессмертных? Родится новая Судьба в небесах? Или новая вера?
И кивает, читая в глазах оставшихся титанов — время любых ставок прошло. Осталось только… надеяться.
И пытаться спасти то, что осталось.
— Мы подсказали Зевсу исподволь, — говорит Япет, тяжко поднимаясь. — Думали оправдаться — ведь он не гневался бы, если бы ее выпустило его творение.
Его творение — Пандора — стоит тут же, в дверном проеме. Кривит губы — сейчас ка-а-ак разразится: «Ну и что, разочек, что ли, посмотреть нельзя было? И вообще, я только тронула эту крышку — а оно как полетит!»
— Но она не вышла, — устало говорит титан Япет. — И она… молчала. Пока не назвала имя.
Царица подземного мира кивает — верно, верно. Я знаю, чье имя назвала та, которая там…
Делает короткое движение к столу, будто зачарованная музыкой змея. Скользит всё ближе, ближе… Не замечая, как отворачивается и выходит из собственного покоя вещий Япет, как, вздыхая, подается в другую дверь Прометей, как оттаскивает Эпиметей от дверного проёма свою любопытную женушку…
Пальцы скользят по теплой глине — будто внутри пифоса живёт трепетливое, горячее сердце.
Кому говорить с мертвыми — как не царице подземного мира. Кому воскрешать увядшее — как не богине весны?
Голос изнутри кажется треснутым — будто трутся друг о друга глиняные чешуйки. Будто шепчет — узница — сломленная… состарившая до поры.
— …была красавицей, как ты… любила огни вот зажигать, цветы выращивать… танцевать на лужайках… А с сестрой… мы с ней должны были сменять друг друга. Сменять… опровергая и дополняя… Как Ночь и День. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь… Только ей было мало. Она говорила — слишком много Хаоса во мне. Она боялась — вдруг я забеременею новой верой… И тогда она лишила меня силы. Она…
— Лишила тебя тела, — шепчет Персефона, и шепот оборачивается давним знанием: когда бессмертного — пусть даже того, кто древнее титанов — лишают тела, он может лишь спать… почти не заговаривает… и он бессилен.
— Лишила меня тела — и меня не стало в этом мире. Остались… части, — сухой шепот тревожно царапает сердце. — Но и части меня были убиты её слугами. Её… любимчиками.
Осталось… одно.
Там, под глиной пифоса колотится всё реже и реже. То, что было подобрано однажды игравшим на берегу моря Прометеем. Было спрятано его осмотрительным отцом — под грудой болезней и бед, чтобы не заметили посланцы Ананки. Последняя часть, не ушедшая из этого мира. — Лишь отголоски мои в этом мире… — тихо, угасающе стучит там, под пальцами. И вспоминается давний сон, и над пифосом на миг встает изглоданная, измученная тень с язвами на ногах… Беспомощно тянет руки, шепчет: мне холодно, мне холодно, так холод… — Ей же холодно! Когда маленькая богиня успела выйти из пламени очага? Когда успела прислушаться — к тому бессильному, что таится там, за стенками пифоса? Теперь вот шепчет возмущенно, что как же так… ее же нужно согреть, а то она совсем погибнет… — И вообще, я тебя ищу, а то там брат… с Серпом этим… на Флегры… тебе нужно скорее туда, иди же! А я тут… И хлопочет, и зачарованно смотрит на пифос, в котором будто бьется пойманная, замерзшая птица — хочет на волю, только вот страшно, озябли крылья… Кажется — маленькая богиня забыла обо всем. Готова прижать пифос к груди, вновь шагнуть в пламя очага… Да, да, — кивает Ананка за плечами. — Это очень правильные строки. Так оно написано во множестве вариантов: ты шагаешь в очаг, маленькая богиня. Ты раздираешь свою сущность, распыляешь ее — и божественную силу отдаешь тому, что притаилось внутри очага. И оно тоже распыляется и раздирается — на тысячи, миллионы очагов, и входит в каждый дом смертных. Так, маленькая богиня. Я умру для тебя — так написано в нашем с тобою свитке. Ибо твое воплощение отныне будет для меня чуждо… Но это ничего — потому что и над очагами будет стоять Ананка Неотвратимость. Потому что меня не убить теплом в очагах. Ананка даже напрягается — как перед прыжком, будто собирается в пламя вслед за рыжеволосой богиней. — Стой, Гестия. Они останавливаются обе — и обе смотрят с одинаковым недоумением. — У тебя есть муж. И потому ты сейчас должна уйти. — Но… а она? «Но… а строки?» — шепчет Ананка из-за плеч рыжеволосой богини. — Назвала не твое имя. Губы Персефоны трогает улыбка. Легкая — такая, которой пугается не только Гестия. Пугается — и Судьба за ее плечами. — Но… у тебя же тоже муж. И он… сделает такое, что… Гестия пугливо жестикулирует. Пытается изобразить — там, на Флеграх, будет что-то страшное, и потому туда должна идти ты. Пока не началась… вечная зима для всего и вся. После которой ничего нельзя будет согреть. Твоя судьба — стать рядом с ним, остановить его руку, а моя — прижать к груди этот кувшин и шагнуть в пламя… Только вот медноволосая царица, игриво улыбаясь, меняет судьбы местами. Раз-два — и наклоняется к жене смерти, кладет ей руку на плечо и шепчет: — Да. У меня там муж. А муж и жена — единое целое. Как день и ночь. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь. Умолкает — а отзвуки голоса продолжают биться там, под древней глиной. Выстукивают — замирающим сердцем. Лук… и стрела. Зима и весна. Судьба и… Погасают отзвуки — словно испугавшись Ананки, которая пока еще жива и царствует в покое. Которая шепчет — будто бы губами маленькой рыжеволосой богини. — Я не понимаю… — Иди, — отвечает ей царица подземного мира. — Иди, грей. Я тоже буду греть. По-своему. И маленькая блаженная подчиняется несокрушимой воле в голосе у Персефоны. Уходит — торопится на Флегры, бросая на прощание через плечо пугливый взгляд. На пифос. Потом в огонь. Потом на Персефону. Будто одно теперь предназначено для второго, и все вместе — для третьего. Будто можно — только и только так…