— Ты… думаешь, это твоя Судьба? Да?
Персефона не отвечает. Садится возле пифоса на стул, с которого незадолго до этого поднялся вещий, осмотрительный Япет. С усмешкой смотрит вслед Гестии, жене смерти.
А в очаг, на огонь, почему-то совсем не смотрит. Будто вовсе не собирается туда шагать.
Будто знает другой способ. Или другие строки.
Только пальцы выписывают что-то по испещренной трещинами глине сосуда — прощание? Нет, рисуют что-то наподобие едкой, страшной улыбки.
Или серпа.
Губы же шепчут совсем другое.
— Нет, я не думаю, что это моя Судьба. Я… надеюсь на иное.
И словно от этих слов трещины под пальцами царица подземной становятся всё шире, шире…
Вот только Ананка-Судьба не видит того, что открывается в этих трещинах.
У Ананки Судьбы больше нет времени. Она слепнет, отворачивается — и стремится прочь.
На Флегры. К своему любимчику.
*
Ананка не умеет улыбаться. Улыбка несёт в себе то, чего она не приемлет: обещание лучшего. Тепло, свет. Неуловимое обещание — всё будет хорошо…
Судьба, вращающая ось мира, сотканную из миллионов иных судеб, знающая всё о неотвратимости, точно осознаёт: хорошо всё уж никак не будет. Всё будет… как следует.
Потому она умеет усмехаться, ухмыляться, дарить насмешливые смешки из-за плеч — своим любимчикам. Заливаться зловещим хохотом, хихикать и хмыкать, фыркать и скалиться…
Не улыбаться.
Улыбаются легкомысленные глупцы, у которых остается надежда.
Ананка же стремится надежду убить. Во всех и всегда.
Особенно — в тех, кого выбирает избранниками.
— Мне рассказать тебе сказку, маленький Тартарид?
Фыркнул. Прищурился чёрными глазами туда — на кострища, возле которых весело пировали братья над новой добычи. Откинулся спиной на холодный камень, как на трон, сделал разрешающий жест — послушаем…
— Вначале был только великий Хаос — бескрайний и всемогущий…
Старая, бесконечная сказка вьётся ровной, непрерывной нитью, выпрядаемой бережными пальцами. В ней беснуется Уран, свергнутый своим наследником. Крон — свергнутый своим наследником. И еще один — тоже свергнутый своим сыном, тоже пораженный безжалостным пророчеством…
— Как так получилось, а?
Губы остроскулого юноши складываются в улыбку — он отлично умеет улыбаться, не то что вечная собеседница…
— Что, маленький Тартарид?
— Его свергли — и он не в Тартаре. Он потерял трон — и не канул в забвение. Ты говорила — он Владыка?
— Был. Он был лучшим из Владык Олимпа, а теперь вот…
Голос Ананки обрывается — словно она не знает продолжения. Бог? Царь?! Чудовище?!
— Ты говоришь — он правит подземным миром. Он — замок для моего отца, который я должен отомкнуть.
В голосе — веселое предвкушение: чего уж легче! Притащится Владыка, ударит своим владычьим оружием — не подозревая о способности гиганта впитать удар и обратить его против соперника, о способности бить самим соперником… чего уж проще!
— Да, маленький Тартарид. Но в нем всегда было больше. Больше Владыки. Больше смертного. Больше…
Осекается Ананка — ловя себя на тревоге в голосе. Непонятно — что и тревожит, колет мелкими иголочками. То ли это «больше», то ли воспоминание — оружие должно быть одно, верно ведь?! Как же он там дальше говорил, этот Кронид?
— Так почему ты не вмешалась?
Алкионей, Погибель Аида, задумчиво свивает и развивает черные кольца, которые вместо ног. Весело любуется упругими мускулами.
— Ты говорила — когда Крон стал копьем над миром, ты испугалась. И вмешалась. И с Ураном тоже. Почему тогда так медлила с ним?
— Потому что у него все было слишком правильно, — шелестит едва слышный ответ Ананки. — Правильно началось. Он так верно шел. Он не пытался возненавидеть свою Судьбу — он принимал ее. Он не пытался… переписать… И мне нечего было бояться.
Ей не нужно было делать его своим любимчиком, воспитывать согласно своей воле — он сам следовал написанному. Сел на трон, как и задумывалось. Сотворил Золотой век.
Он, правда, выбирал не то, что было написано ярко. Брал самые размытые, почти невидимые строки — как с пророчеством и сыном, которого он отказался глотать.
Потом только вмешалась эта девчонка со своим танцем — и он шагнул не так и не туда, и его наследник вдруг тоже спутал нити, но и это было нестрашно, это все было в ее свитке — даже черные воды Стикса…
Тогда она поняла — с этим избранником покончено: Стикс не отпускает. И заговорила с другим — остроскулым и черноглазым, подраставшим на Флеграх лучником…
Потом строки того, другого, пропали. Вырезанные переломанным клинком.
— Его Судьбу не переписывали при рождении. Переписали случайно. Не желая этого. Бог смерти, которому вздумалось из благодарности переломить свой клинок. И теперь он стал — мечом над этим миром, мой маленький Тартарид…
— Меч против стрелы, — он смеется радостно, и его пальцы легко отпускают воображаемую тетиву. — На кого же из нас ты ставишь?
— На тебя, маленький Тартарид. Я всегда ставлю на тебя.
Погибель Аида, юный Алкионей кивает небрежно и гордо — мол, разве мог быть ответ другим?
Не подозревая, что Судьба там, за его спиной, усмехается улыбкой, отдающей желчью и полынью.
Отдающей — знанием. Ибо вездесущая Судьба никогда и ни на кого не ставит. Она побеждает в любом случае, потому что победитель все равно выполняет ее волю. И побежденный выполняет ее волю — таков круг жизни…
Может быть так, что лук Урана победит в этой схватке Серп Крона, и Погибель Аида оправдает своё имя — и гиганты воцарятся над миром, пока не придет новый любимчик.
Может быть так, что Серп Крона скажет свое слово — и Алкионей ударит в ответ всей мощью. Ударит — своим противником, и тогда не останется ничего. Ни Аида, ни Алкионея, ни Флегр, ни безумцев, которые собрались развязывать войну.
Может случиться и так, что Кронид сумеет остановить Серп, одолеть свою Погибель… и тогда всё равно убьёт лишь ту Судьбу, которая стоит перед ним — не допрыгнув до настоящей, которая ось мира вращает…
В любом случае — исход один, как бывало при всех битвах.
Любимчики... Владыки... оружие – лишь ягнята на алтаре ее игры. Строки в свитке.
Пальцы остроскулого лучника тихонько гладят тишину — та напевает, и ее песня похожа на песню Судьбы за плечами.