====== Сказание 12.2. О неправильных исходах и умении промахиваться ======
Можно ли оказаться — наедине в битвенной свалке?
Должно быть, можно. Как в толпе людей на базаре ты различаешь только лицо нужного тебе торговца.
Как-то раз мы остались один на один с Кроном. Хотя вокруг него была куча титанов, а перед ним — безутешная мать и плачущие дети. А со мной вот коза.
Теперь вот отец вряд ли когда останется в одиночестве. В Тартаре всё же довольно тесно.
Я вот как-то наедине с одной зеленоглазой на ее помолвке оказался. На шумном пиру, где был я, была — она, и танец, один на двоих, первый и последний…
Та зеленоглазая, с двумя именами, на утро нашей ночи (тоже первой и последней) обещала мне станцевать еще. Обещала — ждать. Обещала — быть.
Только вот я видел в глазах сестренки-Гестии: это не сбудется. Теперь зеленоглазую зовут иначе.
Видно, мне теперь — если и оставаться наедине с кем-то, так только со своей Погибелью.
Вон, вырастает передо мной, любимчик всех: мамочка подарила неуязвимость, бабушка расстаралась и припасла Лук Урана, Ананка снабдила полезными советами и погладила по плечу на прощание. Грозный, яростный призрак величия: высокий, черноволосый и черноглазый, о скулы порезаться можно. Скользкие извивы тулова и ясная улыбка — он умеет улыбаться гораздо лучше, чем я, этот Алкионей…
Потому что вот я стою перед ним, ничей не любимчик: мать подарила проклятое пророчество, бабушка отняла свой дар и отдала другому… а Ананка вообще померла: такой уж я невезучий, что даже за плечами у меня небезопасно становиться. В волосы опять прокралась зима — это она пока мы с Серпом знакомство сводили. Двузубец в руках, Меч… на поясе ли вообще? И если на поясе — отчего же в моей улыбке — отблески пыльного, древнего адамантия?
Вдвоем — среди безбрежной свалки битвы, среди умирающих, скулящих Судеб… сколько их ещё осталось в этом саду матушки-Геи?
Втроём. Потому что за спиной Гиганта-лучника съежилась испуганная Ананка, а её непременно нужно защитить, нужно сделать — правильно, нужно — исполнить…
Только вот защищать Алкионей умеет не очень-то. Он рожден Погибелью, а не щитом.
Потому он берёт лук. Оттягивает невидимую тетиву.
И первая стрела свивается, трепещет на ней. Язычком невиданной гадины трогает воздух. Ощупывает наугад: куда бы лучше… сердце? Так говорят, что его у этого Аида нет. Голова, может? Так мозгов у него тем более нет — раз ещё не нанёс свой удар…
Владыки ведь всегда бьют первыми.
Только лезвия двузубца заносчиво смотрят вверх. Будто желают наколоть немного Урана-неба на невиданные вилы.
А пёсьи морды кривятся лениво, с презрением — мол, лучника, что ли, не видали?
Лук Урана — древняя, выплавленная Геей из себя игрушка — лежит в пальцах моей Погибели как единое целое. Алкионей улыбается светло и радостно, и даже, вроде бы, приглашающе: мол, не хочешь ли попробовать? Меч против стрелы?
«Не так! — помогает ему Ананка — будто дальнее эхо, которое едва можно различить. — Это неправильно! Неверно! Бей же, рази! Миром! Как бог! Собой! Он сейчас выстрелит — и ты не успеешь отразить удар!»
Да, киваю я, и расслабляю пальцы на двузубце. Наверное, не успею.
Глупый мальчишка, — шипит Судьба из-за спины моей Погибели. — Чем же ты будешь бить? Чем защитишься? Ведь у тебя нет даже щита…
Правда? — удивляюсь я. Разве?
Ещё как, — по-живому режет улыбка молодого Гиганта, — смотри: все твои приспешники завязли в бою с моими братьями, а я не промахнусь…
Ага, — киваю я — не-любимчик. — Уж наверное не промахнёшься.
Его пальцы отпускают тетиву.
Он не промахивается, и стрела пронзает меня насквозь — свитая из мощи, гордости и уверенности в своей победе.
Колет куда-то в сердце — и бьёт в тело молнией, ослепительной и всемогущей, прокатывается по костям мгновенным громом, порошит глаза безумной вспышкой… и гаснет.
Навстречу молнии в крови волной поднимается Крит. Детство.
Становится щитом от величия и мощи — изнутри меня. Зеленые холмы и сердитые нимфы, и все мои наставники, и драные хитоны, стертые сандалии.
На зелёном щите — вереница куретов. Пещера. Костерок с толстым распорядителем. Вина вот будрюк.
А в центре — драчливая коза. Забралась на щит, оскалила зубы, рога выставила: где тут гордость, где тут мощь? Никаких таких не знаем. И вообще как вдарю сейчас!
Стрела ломается о внутренний щит. Развивается, растворяется. Тонет в волнах памяти о Крите, как раненая птица в бурном море.
«Чем же ты…», — срывается с губ Алкионея, едва не утративших улыбку.
Нет, удержал. Не договорил только.
Чем же ты бьёшь? Нет.
Чем же ты закрываешься?
«Чем же ты…»
Осекается, натягивает тетиву усмешки потуже. Сжимает крепче лук — и вытаскивает из прогорклого, пыльного воздуха, выплетает, свивает вторую стрелу.