Я не смеялся.
Смотрел. Молчал.
И цена за победу казалась — непомерной.
Я знал, зачем она пришла. Знал — кто пришел в ее теле, и это знание тяжестью отдавалось на плечах. Медным вкусом — в горле.
И не выдержал все-таки — глянул в зеленые глаза, отыскал там, глубоко-глубоко ее-прежнюю. Спросил взглядом: неужели нельзя было иначе?!
И улыбка у нее на секунду стала знакомой: уж кто бы говорил… Прости, царь мой. Иначе было нельзя.
У ее ног из плесени тихо поднимались, покачиваясь, цветы. Подснежники. Ландыши. Дельфиниум. Нежные, светлые — раскрывали лепестки, душистым ковром покрывали слизкие плиты. Весна смотрела снизу вверх на поверженную судьбу — и несла во взгляде то, что несет каждому смертному, каждый год.
Только теперь этого было больше. Теперь это она была — вся она.
— Радуйся, сестра, — тихо обронила Элпис-Надежда.
В ушах отдался хриплый, иссушающий вой Ананки — и меч на полу истаял окончательно.
Вместе с ним истаял я, возвращаясь на Флегры.
За спиной раздался тихий, радостный смешок — и новая ось мира процвела ромашками.
====== Эпилог ======
Бог не может стать смертным, спасая кого-то, — падает тяжкая истина. А после — умереть и снова стать богом.
Так не бывает. Это неправильно. Истины говорят чуть ворчливым, знакомым голосом — только вот опасаются звучать из-за плеч. Да, — киваю я истине вновь и вновь, как старой знакомой. Наверное, не бывает. Этого не было записано в свитке Ананки. Она не могла себе этого представить. И потому умерла. Бог не может принести себя в жертву, — не унимается истина. Это невозможно. Ага, — старательно подтверждаю я, — кто в такое поверит, правда? Судьба не могла поверить в эти строки. И потому погибла. Боги, — фырчит истина, не унимаясь, — боги не могут… не могут любить так. Чтобы за кого-то… ради чего-то… Они сражаются ради силы, славы, власти. И потому не сражаются насмерть. Точно, — соглашаюсь я снова и снова. — Конечно, не могут. Ананка-Неотвратимость не могла себе этого вообразить — и потому мертва. Точно так же, как вы, истины. Почему же это мы мертвые, — возмущаются истины и пытаются встать на цыпочки — чтобы звучать из теней, из воздуха, из снов. Слышишь?! Почему мы — мертвые?! — Потому что здесь другая эпоха. Истины стыдливо ойкают. Оглядываются по сторонам, бормоча: «А что, уже новая началась? А когда же это она успела…» И уносятся подальше — из снов, из теней, из воздуха. Остается одна — в воде. С лицом, похожим на мое — черные волосы с серебринкой текут на плечи, острота скул… пустота взгляда. — У тебя всё началось правильно, — говорит эта пустота. — Ну и как — закончилось? — У тебя все началось неправильно, — гляжу в ответ я. — А закончилось ли вообще? Скажи мне, моя черноглазая истина-двойник — что есть правильно, а что — нет? Правильно — это… лучше? Для кого? Для богов? Для Ананки?! Для мира? Неправильно — это… невозможно? Не прописано? Не предсказано? И не получается ли так, что и ты принял похожее решение в своем «неправильно» — и тоже убил…? И не выходит ли так, что наши «правильно» и «неправильно» сливаются в единственный путь, прямой как стрела или меч смерти? А если так — разве могло быть иначе?! — Ты убил её, — сказала мать-Гея. Хитон на ней был зелёным — будто весенняя трава. Вынырнула вот из искореженной плоти Флегр — взошла зачем-то… Наверное, весну учуяла. Только вот лицо старушечье, губы дрожат… — Да, — сказал я. Больше не будет битв, — сказал я. Хватит великих схваток, ударов в спину и роковых пророчеств. Твоим сыновьям не нужно быть в Тартаре или умирать. Твоим внукам — тоже. Мы победили, но быть не только нам. Быть — и всем остальным, и всему остальному. Таков новый закон той, которая нынче правит на небесах вместо Ананки. И густая коричневатость распаханной нивы в ее глазах дрогнула — и медленно, несмело проросла весенней зеленой порослью. — Когда я выплавляла Серп из себя, — тихо заговорила она, подходя, — я надеялась. Надеялась, что он… Надеялась, значит. Неудивительно, что удар Серпа был смертелен для Ананки: в него было вложено то, что для нее — яд. И неудивительно, что это оружие обернулось щербатой усмешкой небытия: отчаянная, неподкрепленная ничем надежда… безумная и обращающая в прах. Гиганты топтались на месте растерянно. Оставшиеся в живых — около половины. Отдувались, складывали крылья, беспокойно поглядывали на нас — меня и Гею. Кое-кто уже получил стрелу от Геры, а с ней и подарочек — смертность. Правда, у Геры таких подарков осталось — завались. Попроси, ладонь протяни — одарит с удовольствием: не промахнется. Хочешь — в глаз, а хочешь — в глотку. Бывшая царица Олимпа стала смертной, а стрелять не разучилась — вон как целится, вся настороже. А захотите еще подарочков — так новый царь морской вам с удовольствием сбренчит на своей новой кифаре — кифаре волн. Афина и Арес от себя добавят мечом и дротиком, Стикс — копьём, Танат огоньку обеспечит… крыльями, или факелом, или как пожелаете. Что?! Неужто не по нраву подарочки от родственников? Да вот, видно, совсем не по нраву. Мнутся Гиганты. Крутят в пальцах палицы и дубинки. Крыльями шебуршат, когтищами скребут задумчиво. На маму-Землю поглядывают. Не погибель земная — стадо телят на Флегрейском саду столпилось. Посматривают исподлобья: «Мам-м-м-м…» Сейчас жаловаться начнут: мол, мы тут… чтобы плесень, значит, того… а они на нас как налетели, бешеные. Плесень разве так делает?! Во, глянь, сколько побили, братьям уже не подняться, да и нам, кажись, наваляют сейчас. И взгляд — в сторону Ареса почему-то. Тот уж очень многозначительно копьем покачивает. Будто так и хочет сказать — ага, наваляю, еще и как. Выжженное, страшное пепелище Флегр. Две армии напротив друг друга — какие там армии! Горстка… и горстка. То ли состязание, то ли скандал семейный. В центре — бабушка и внук, друг друга глазами едят. Да еще бабулин сын рядом разлёгся — трепещет змеиными кольцами, бессмысленно пытается подняться, спрашивает сипло: — Так… что теперь? Хороший лучник этот Алкионей. Оперенной стрелой вопроса — с первого раза в цель. — Да, — сказала Гея тихо. — Что теперь, пастушок? Я пожал плечами. Жаль, козы вот нет — чтобы нервно бодала под колено. — Может, яблочками меня угостишь? Тут только она обвела взглядом черную пустошь — выжженную и искореженную, без конца и без края… Сад мести, памятник безумию.
Заморгала смешно — будто опомнилась: точно же, сад… без яблок! Что такое?!
Распахнула объятия обожженной земле — и через нее рванулись сочные травы. Покрыли собой проплешины от кострищ и пятна крови, обвили тела погибших Гигантов — с материнской лаской завернули в дорогую, расшитую цветами ткань. Потом остервенелыми рядами копейщиков проклюнулись деревья — выскочили на поверхность, разбросали руки-ветви в ответном объятии, распушились листвой, отяжелели плодами: гранаты, сливы, груши — все одновременно.
Забарабанили яблоки, посыпались в траву — слишком зрелые, осень, время жать…
— Садись, пастушок, — сказала мать-Гея, устало приминая душистые травы. — Поговорим.
Выглядела она смущённой и неуверенной. Будто готовилась к другому — к ярости или к радости победы, к вымученным, выпестованным словами: «Ты думал когда-нибудь, как это больно? Видеть их в заточении? Ничем не помочь? А люди… вгрызаются плугами… рожают… они рожают, а я теряю своих детей».
Но глядела на меня — и понимаю: я ответил не то, что она предполагала.
— Ты должен мне, пастушок, — сказала тогда.
Я неспешно уселся в траву (вот же, гудят мышцы). Ноги вытянул, отыскал в траве сочное яблочко… откусил, кивнул — должен.
— Мой сын, Офиотавр…
— Его погубил Мом.
— Но ты все равно должен мне.
— Да.
Что толку спорить. Конечно, должен, мать-Гея. Я сверг твоего сына — своего отца. Заключил других твоих сыновей в Тартар.
— У тебя хорошие дети, Кронид, — она смотрела, прищурившись, туда, где плечу к плечом стояли Афина и Арес, а поодаль — Ификл.
Хорошее яблоко, сочное, кисло-сладкое, так соком и течет. Удобно взглядом над таким яблоком разные вещи договаривать. Например такую: да, у меня хорошие дети. И если кто-нибудь, когда-нибудь попробует их тронуть…
Гигантомахия тебе покажется пирушкой, мать-Гея.
— У тебя хорошие правнуки, — тихо поправил я, и ее взгляд потеплел еще. Встряхнулась, даже помолодела — перестала напоминать с виду траурную, иссохшую пустошь. Рукой замахала: точно же, правнуки, а она и не познакомилась… А идите сюда, детки, идите… это же там Афина? Сразу видно — кровь Метиды, строгая какая. Арес ну весь в дедушку, в Крона, то есть, ты же знаешь? А это кто… морской, что ли? Ах да, это ж от нереиды той, тополь еще… как-то не в породу совсем, ну, может, Герочка это поправит, да, Герочка?
И улыбается, и щебечет, как любимая бабушка — внучки вокруг собрались! Гера от недоумения аж лук подальше спрятала — ну его… тем более, что Мать-Земля вовсю болтает о том, что «ах, это же ты как смертная, а я думаю… ну, яблочки для молодости — это легко, это я вам подарок потом к свадьбе, или свадьба была уже?»