Начну прямо сейчас — Стикс вон уже растворилась, направилась в подземный мир. И мне пора.
— Пастушок, — окликнула Хтония. Долго всматривалась в лицо, потом спросила тихо: — Неужели ты правда веришь, что-то другое… что придет вслед за нами… что оно будет лучше? Добрее? Милосерднее?!
— Не надеюсь, — сказал я, отворачиваясь. — Верю.
Вера, как известно, штука упрямая — попробуй еще, убей…
Больше меня не окликали, но взгляды я чувствовал спиной.
Наверное, так глядят на безумцев. Или на спасителей.
И на убийц.
* * * Боги всегда рады принести что-нибудь в жертву. Смертных. Титанов. Новое племя. Других богов. Приносил ли кто-нибудь в жертву — собственную эпоху?! И если приносил — что чувствовал после этого? Я вот ничего. Совсем ничего. Возвращаюсь туда, откуда никогда не уходил — но мне все равно придется туда вернуться… Спокойным, медленным, размеренным шагом. И с каждым шагом в глухую даль отходит Олимп, получивший самую справедливую из правительниц. И Морской Мир, получивший горячий семейный очаг. Отходят даже — пламя и смерть, которые скоро воцарятся в цветущем Элизиуме… Остаюсь я. Да еще эпоха — будто гадина с переломанным, перемолотым хребтом. Смотрит на меня — глазами Гелиоса с неба, морских и речных божеств, глазами ветров… — Ты убил меня, — шепчет, издыхая. — Я держалась на оси Ананки, и вот ты убил меня. Мальчик… что ты натворил… Призраки эпохи бродят вокруг меня. Тянут руки. Сестры. Братья. Подземные чудовища. Титаны. Все — без разбора. Обращенные в тени. Ты была жестока, — хочется мне сказать, но это отдает полынной горечью оправданий. А меня прозвали Милосердным. Ты была несправедлива. А меня прозвали Справедливым. Наверное, все тираны и безумцы, желающие сломать свой век, рассуждают так. Считают его — самым несправедливым, самым темным, самым-самым… И если ломают — швыряют в темную бездну неизвестности. — Я подарила тебе трон, — стонет раненая эпоха. — Подарила правление. Подарила детей… жену… брата… любовь. Я подарила тебе так бесконечно много, а ты… — У скольких ты отняла? Детей. Жену. Брата. Любовь. У скольких забрала бесконечно много и не дала взамен даже надежды? Эпоха хныкает под ногами. Опасливо выглядывает из-за деревьев — ликами дриад, и поглядывает через овец Нефелы. В ручьях булькает. Везде — одно: — Я не хочу умирать… — Иногда приходится, — говорю я. — Особенно когда приносишь себя в жертву ради других. — Ради… другой? — и в голосе умирающей эпохи богов и титанов я слышу — женскую ревность. — А кто тебе сказал, невидимка, что в этой новой эпохе будет время для вас? Они идут рядом со мной — караваны призраков прошлого. Истаивающие храмы. Разбитые алтари и обомшелые статуи, которые видели славные жертвоприношения. Мимо пускаются в путь корабли — покидая родину. Отплывают… может, в Айгюптос, может, куда-то еще. И мои подарки от эпохи. Мои… дети. Сестры. Братья… они идут рядом со мною. Истаивая на ходу, взглядывая на прощание с укоризной. Призраки будущего. — В песнях, — говорю им я, но это их не утешает — вас воскресят в песнях. Призраки будущего качают головами. Не желают слушать — они слишком хорошо знают, как лживы земные аэды и как мало они поют об истинно важном. — Ты хотел пожертвовать собой, Аид, — шепчет эпоха, пока еще лежащая под ногами, но уже такая хрупкая. — Но на самом деле ты пожертвовал всем. Всем вокруг… ради какого будущего? Мы увидим это, — хочется мне сказать. Мы увидим. Рано или поздно… Рано или поздно. — Но теперь, — что осталось тебе самому, Кронид? — не унимается насмешница-эпоха. — Сидеть в подземном мире? Ждать?! — Верить. Только это теперь и осталось — когда иду к серому ущелью Тэнара, где блеклые, томные лучи опасливо припадают к серым камням. Только это мне останется, когда сойду по узкой тропинке, предназначенной для теней. Мимо черного озера Амксант, возникшего в незапамятные времена — и вниз, через извивы Стикса, к огненным потокам Флегетона, к теперь уже моему дворцу…
Саднят обожженные Серпом Судьбы пальцы — странно, когда сжимал рукоять — не чувствовал. Левая ладонь стала алой — то ли ожог, то ли рука навсегда в крови… хотя разве у Ананки она была — того же цвета, что и у смертных?!
Потер ладонь на ходу о хитон — не оттирается. Алое, багряное… Метка. Знак Убийцы Судьбы, клеймо — на добрую память. Подумалось — может, дойти до Амксанта, черного озера, омыть руку в ледяных водах, потом сесть, смотреть в воду до бесконечности, чертить мысленно по песку линию своих воспоминаний…
Глупость, конечно. От такого убийства нельзя омыться ни в каких водах. От такого не очищает ничто. Незачем останавливаться у озера.
Значит, только вниз.
Сесть наконец на трон признавшего меня мира. Кивнуть Гипносу, новую свиту набрать. Объявить титанам в Тартаре это, насчет нерушимой клятвы. Поговорить с Гекатой — может, чем поможет Гере с этой ее внезапной смертностью. Может, потом навестить Таната и Гестию в их цветущем Элизиуме, где все будет напоминать о ней…
Не подниматься на поверхность — убийцам эпох не положено. Таким чудовищам дано — только вечное заточение.
Да еще вечная зима. Нет, весна, конечно, когда-нибудь спустится — только это будет нескоро.
Мелькнула водная гладь — Амсанкт. Черта приграничья, чернь и холод — перед входом.
Нет, не так.
Чернь, холод и что-то алое, что падает в него — неторопливо, один лепесток за другим, один за другим…
Лепестки летят, украшают черную воду — будто ткут ей свадебный убор. Взвиваются в небо, которому всегда не хватает солнца на этой тропе.
Оседают, будто весенний снег в медных волосах, на зеленом хитоне той, которая в задумчивости сидит на берегу, глядясь в черные воды и пальцем выводя какую-то линию.
Нет.
Коварная Надежда ударила — наотмашь в сердце, отняла дыхание. И я молчал — перебарывая желание заговорить. Смотрел — борясь с желанием подойти и коснуться.
Не мог ни верить, не надеяться.
Потому что знал — кто пришел в ее теле.
И не хотел ее видеть.
«Уходи», — почти сложились губы.
Она обернулась — и танец у горы Парнас, и гранатовый поцелуй, и ее улыбка в доме смертного — обрушились на меня тяжелее неба.
— Радуйся, Ананка моя, — сказала, улыбаясь.
Распрямилась, отбрасывая медные локоны, тихо подошла, чтобы коснуться щеки.
Это было больнее — чем Серпом Крона.
— Это не ты…
Что мне сказать? Радуйся, Элпис-Надежда, не хочешь ли у меня теперь за плечами обосноваться?!
— Радуйся… — замерзли губы, не в силах выговорить чужое имя. В зелени глаз таилась — пещера, где мы впервые встретились, и ее истошный плач над смертным мужем, и годы ожиданий, но это ничего, это совсем ничего, за зимой всегда приходит весна…
— Ты хочешь мальчика или девочку? — прошептала она, когда я начал стискивать ее в объятиях. — Как думаешь — у нас еще есть время, чтобы воспитать детей, теперь, когда…
Из-за плеч у нее… нет, просто отовсюду звенел смех.
Ласковый, теплый.
«Вы думали — я как сестра, — звенел он. — Думали — я всегда отбираю что-то, если что-то дарю… Нет, любимчик… любимица… Неужели вы считали — я буду сидеть в этом холодном чертоге и вращать какую-то ось. Радуйтесь, я ухожу. Чтобы быть всегда и со всеми. В огнях. В песнях. Со всеми вами. До самого конца.
Ибо бывает так, что мир можно преобразить, лишь отдав себя ему до конца. Ты рассказал мне это. И я теперь всегда буду рядом…».
Персефона шептала что-то мне в плечо — о матери, о царстве, о том, что она бы мне дочку родила, а то сыновей пока больше… Но я молчал.
Смутно понимая, что слышу эту — которая теперь везде — в последний раз так.
«Но ты придешь?» — спросил я ее.
«Вместе с иной верой, — откликнулось эхо издалека.- Когда бог вновь станет смертным. А смертный — богом. Я приду с новой эпохой…»
«И она будет лучше? Милосерднее?!»
«Я надеюсь на это…»
— Пойдем… домой? — шепнула весна в моих объятиях.
Я кивнул: пойдем. И поторопимся, а то кто там знает — сколько у нас теперь времени.
Мельком взглянул на свое отражение в озере — кажется, поймал, уходя, завистливый взгляд.
«У тебя всё не так начиналось, — сказал я ответным взглядом. — Надеюсь, у тебя хотя бы кончилось всё как следует».
У меня вот началось правильно. И правильно кончилось.
Вот все и кончилось.
Ветер воцарившейся повсюду Элпис-Надежды, беременной новой верой, треплет волосы, срывает цвет с граната и покрывает черную воду озера алыми лепестками, отчего вода кажется чуточку легкомысленной.
Черные спутанные пряди мешаются с медными: базальт и лава, Эреб и Флегетон. Впереди крепнет приветственный, захлёбывающийся лай черного пса — мира, в который вернулся хозяин. Я, Аид-невидимка, не спеша ступаю рядом с женой, мой мир несётся навстречу — радостным щенком, который так долго ждал хозяйской руки. Иногда взвизгивает — неумело, но радостно.
И если так — разве могло быть иначе?!