— Мне нужно время, — сказал я.
Метида кивнула. Указала мне на резную деревянную скамью под пышно цветущей яблоней — во дворец звать не стала (слуги, да и вообще…). Сказала тихо:
— Подожди. Схожу за моим даром.
И отправилась во дворец, оставив меня наслаждаться теплым вечерком и яблоневым запахом.
И копьем, которое просвистело у меня возле уха.
Легкое такое, но если с такой силой попасть в глаз — из затылка, пожалуй, на локоть выйдет. Спасибо еще — мимо пролетело, усвистело куда-то в яблоневый цвет.
— Почти попала, — сказал я, щурясь в густые кусты шагов за десять от меня.
— Хотела бы — попала бы, — спокойно отозвалась девчонка и неторопливо себя мне явила.
Не совсем девчонка — девушка уже почти.
Черные волосы кудрявятся, одна прядь так вообще непокорная — лезет на нос, хоть что хочешь с ней сделай. Серые глаза острее копья — пристальный взгляд вот-вот на себя нанижет.
Светлый пеплос перехвачен голубым поясом, лежит аккуратно, складка к складке, будто это диво не из кустов вылезло, а только что оделось.
— Ты Литос? Старший из трех братьев, сын Крона и Реи?
— Да. Как зовут тебя?
— Афина, дочь Метиды.
— Только Метиды?
Девочка усмехнулась. Прищур стал совсем взрослым, а во взгляде вдруг проскользнула лукавинка.
— Разве ты не слушаешь песен аэдов, о Литос? Метида Разумная презирает мужчин. Она считает их недостаточно мудрыми для себя. Поэтому когда она решила, что нужно подарить миру Мудрость, — тут она небрежно ткнула себя пальцем в грудь, — она родила ее сама. Не прибегая, так сказать.
— Да ты что? — усомнился я, почесывая подбородок. — Так уж и без всего?
— Так ведь это же Метида Разумная, — поведали мне, как несмышленному младенцу, — она на то и Разумная, чтобы придумать, как обойтись…
— И как же обошлась?
— Аэды поют, — непоколебимо начало мудрое дитя, обрывая яблоневый цвет, — что Метиду Разумную как-то преследовал какой-то божок. Или смертный, или лапиф — не столь важно… Он был яростным воином и возжелал ее. И тогда, поняв, что ей не скрыться от него, она притворилась, что согласна разделить с ним ложе. Убаюкала его ласковыми словами, потом превратилась в львицу и…
Что «и» — Афина показала дальше. Жестами. По всему выходило, что львица-Метида неплохо подкрепилась спящим воином, кем он там был.
— Вскоре почувствовала богиня Разума, как у нее сильно начала болеть голова, — нараспев продолжала маленькая Мудрость. — И вот, когда уже не в силах стала она терпеть — попросила она слугу расколоть ей голову. Вылетела у нее из головы грозная богиня Афина, с копьем и при доспехах. Потрясла она копьем и громко воскликнула…
— Что воскликнула-то? — осведомился я.
Афина пожала плечами. Откинулась на скамейку, лениво помахивая яблочной веткой.
— Этого я пока не придумала. Думаешь — стоит?
И подняла на меня смеющиеся серые глаза.
Не помню даже — когда я так хохотал. За десяток последних лет. Даже моложе себя стал чувствовать. Чуть со скамейки не свалился, пока ржал — мне б Посейдон позавидовал, которого уже зовут Жеребцом…
Дочь смотрела на меня, слегка приподняв брови — мол, а что? Я тут вообще-то мудрые вещи говорю.
— Неужели Мудрость нынче дружна с Атой-Обманом? — спросил я наконец.
Она повела худым, девичьим плечом.
— Эта подземная гостит у нас время от времени. Мать добра к ней. Говорит, что мудрость не должна чураться обмана, если есть достойная цель. Говорит, что лучше видеть у себя Ату-Обман, чем Ату-Глупость.
Да, подруга по играм многолика — кого просто обведет, а кого и дураком выставит.
— Что же ты собираешься делать, о Афина Мудрая?
— Идти туда, — сказала она, и улыбка в ее взгляде потухла. — К Кронидам. К титанам. Мудрость не отвергнет никто, ее ведь так мало. Говорят, есть какой-то Аид Странник — жуть какой мудрый, только он все держит при себе.
— Зачем тебе?
— А зачем тебе брать трон, Литос? Чтобы мир не погрузился в Хаос? Чтобы не началась кровопролитная война? Чтобы из Тартара не встали Гекатонхейры? Вот и не спрашивай.
Метида вернулась наконец. Осмотрела нас, болтающих на скамейке — меня и грозную богиню мудрости Афину. Удовлетворенно кивнула, подошла и протянула шлем.
Легкий, серебристый, словно скованный из адамантовых стрел, переплетенных с водными струями.
Словно волосы пропавшей Левки.
Нащечников не было — шлем оставлял лицо открытым.
И на боках его змеились прихотливые, изменяющиеся узоры — облака, и луки, и стрелы, и чьи-то улыбки…
И истаивающая фигура лучника, словно шепчущая: «Хочешь — исчезну?»
— Это не оружие, — сказала Метида, пока я поворачивал шлем в пальцах. — Потому что оружие у тебя уже есть. Циклопы были щедры.
— Почему они не дали такое же моим братьям?
— Потому что те не просили. И не хотели. А тебе вот сделали. Сказали — для имени.
Хтоний невинно лежал под моими пальцами. Тогда еще безымянный, хтонием я его назвал где-то через год — бабушку вспомнил…
— Хорошо, — сказал я. — Это даст мне время.
Метида смотрела с улыбкой. Качала головой.
— Нет, о Литос… время даст тебе лишь Мудрость.
И Афина тихо засмеялась — хотя вообще-то она смеется редко, это все уже потом поняли.
Она тогда явилась прямо перед армиями, посреди полынного поля. В ослепительном белом пеплосе, с эгидой, на которую мы пристроили голову какого-то чудовища, по которому я между делом не промахнулся. В вихре, в громе, в блеске, грозная и прекрасная (только вот прядь на нос так и лезла, все равно). Подняла копье, громогласно заявила:
— Остановитесь, глупцы! Зачем вам истреблять друг друга?!
И просвещенные Атой заранее сатиры, и чудовища, и лапифы, и божки с двух сторон зашептали: «Афина, дочь Метиды Разумной! Воплощенная Мудрость!»
— Если вы хотите выяснить, кто могущественнее и кто достойней — почему не устроить состязание? Зачем хотите проливать кровь, безумцы?!
Вот уж точно — устами младенца глаголет Ананка. Хотя… к такому младенцу сунешься — получишь копье между глаз.
Как они ухватились за эту мысль… Соревнование! Все — против всех! Каждый может вызвать каждого! И зрелище, и убивать не надо, и честнее некуда. Хочешь — можно устроить драку на мечах, а хочешь — попробуй себя в борьбе. В соревнованиях на копьях, в стрельбе, в кулачном бою…
В чем угодно.
Все — против всех, и драться не нужно.
Афину превознесли до небес за ее мудрость. Прозвали Сохранившей Мир. Еще как-то прозвали — я не вдавался в подробности, мне не до того было.
Они выбирали судей, определяли площадку, где проводить игры (возле Олимпа, где ж еще), они согласовывали правила, соглашались и ссорились — и все под пиры…
Я был занят теми, кто тайно не согласился с Состязаниями. Кто знал, что не выиграет на открытой площадке и потому готов был силой захватывать власть.
Когда начались сами Состязания — я был занят еще и недовольными проигравшими. А то им тоже приходило время от времени в голову — почему бы и нет, тут нас Зевс с Посейдоном победили, а мы как соберем армию, ка-а-ак…
А вот как-то не получается.
Куда-то пропадают союзные басилевсы. Или драконы. Или чудовища из подземного мира, которые решили присоединиться к армии — выступить против Кронидов. Да и сами незадачливые титаны и божки непонятно куда деваются.
Словно сговорились все вместе и решили спросить у мироздания: «Хочешь — исчезну?!»
Играют в прятки.
Прячутся надежно, исчезают надолго, если не насовсем. И сколько не ищут — ну вот никак…
В Тартар-то никто пока не заглядывал, а если бы даже заглянули — где их там найдешь, в вечной тьме.
Тартар заставляет исчезнуть надежно, бесследно.
Делает всех — невидимками.
Наверное, только немного менее невидимками, чем — я.
*
Титий был последним. Титаны шепчутся — окаменел. Пошел к какой-то бабе, а она оказалась чудовищем, взяла, в скалу его превратила (все-таки очень удобно, когда Ата-Обман играет на твоей стороне!). Кто там знает, может, это была Трехтелая Геката, зачем-то навестившая поверхность.
А может — еше что случилось, кто знает (про Менетия вот ходят слухи, что он в Стиксе потонул. Стикс не опровергает и только жутко ухмыляется).
На самом деле было проще — с Титием, и с Менетием, и с другими.
Я не промахивался.
Свивал стрелу из холодной, спокойной, терпкой уверенности, из ожидания, из предназначения. Отпускал в лет — из пустоты, из невидимости.
После под невидимостью же добирался до Тартара… и Великая Пасть с благодарностью встречала очередного жильца.
Если тот, в кого я стрелял, был смертным — он пропадал из жизни. Становился тенью, которая никому не может пожаловаться на внезапную острую боль в горле, удушье…
Мои стрелы не оставляли ран, если я этого не хотел.
По моим подсчетам, за годы я успел отправить на асфоделевые поля или в Тартар всех, в ком могла таиться хоть какая-то настоящая опасность.