Пир намечался на берегу моря.
Там, на песке возвышались пиршественные шатры, больше похожие на дворцы — иззолоченные, раскрашенные. В пенных волнах мелькали тела нереид — те, небось, решили освежиться.
Под состязания расчистили площадку подальше от моря, ближе к укромной рощице — как будто этим еще мало состязаний… Шатры звенели музыкой — до отвращения разудалой, ликующей. Отовсюду несся запах еды — пиршество было в разгаре. Успели ли они вообще провести жребий? Впрочем, плевать.
Гам, песни, говор — вся долина кишела кострами и сатирами-лапифами-кентаврами-смертными. В шатры им ходу не было — не та знатность — но зато медового и яблочного вина было — хоть залейся, и на кострах жарились быки, бараны и гуси, и нимфы хихикали возле сатиров, кося глазами в сторону рощи, кентавры ржали и вздымались на дыбы, лоснящиеся от конского и человеческого пота, кто-то плясал, какой-то аэд отчаянно рвал глотку о победе над Тифоном…
Похоже было на битву. На несостоявшуюся битву — все против всех.
В ее разгаре.
Музыка и гомон глушили, вокруг сновали смертные, два-три раза на него налетели — и шарахнулись, где-то сгорела баранья ляжка, воздух пропах прогорклым жиром, и губы сами собой дернулись — сжались в брезгливой гримасе.
Уйти от этих… чуждых.
От не-чудовищ, от чересчур ясного дня, от пира, на котором не место смерти.
Впрочем, в шатре вряд ли будет лучше: мутило при мысли, что придется сидеть с олимпийцами, ловить взгляды свысока со страхом, брезгливостью, слышать недвусмысленное: «А этому что тут…» В толпе его замечают через раз, вздрагивают — и принимают за лишнее на пиру видение. Или за родича мормолик — вон они, свита Гекаты, взмахивают крыльями, показывают клыкастые улыбки заинтересованным лапифам. И бледные Коцитские нимфы — где-то в глубине, оттуда долетает тягучая песня.
И можно стоять у разных костров.
Слушать малозначащую болтовню, по крупицам просеивать нужные фразы.
— А мы с Зевсом… ка-к-то раз… и-и-и-ик, на драконов!
— А я думал, откуда Тифон получился-то…
— Д-дурак. Не за этим же на драконов! З-за этим — к нимфам. А у Зевса-то еще и в женушках — Деметра….
Шаг к другому костру.
— Ой-ой, девочки, девочки…, а я слышала вот, что Зевс хотел на Афродите жениться!
— Да?!
— Правда?!
— А почему не женился тогда?
— А Деметра обещала с ним иначе — как Гея с Ураном!
— А разве он не сватался к Гере?
— Да-а-а, но Гера же в него стреляла…
— Дура! У Геры просто муженек нашелся. Наш… — с придыханием… — Мудрый.
— А Посейдон тоже на Афродиту ведь заглядывался?!
— Ну да. Только она пока от него бегает: а вдруг ему подземный мир достанется? Глядишь, так и вообще обет девственности примет!
— Ахахахаха! Киприда — и обет девственности!
— А говорят, что Афина Мудрая уже приняла?
— Врут, наверное…
— Да нет, там же Гестия первая на очереди…
Шаг к другому костру.
— А-а-а вот куда все эти титаны подевались — кто знает?! Сгинули, говорят. В Тартар сами провалились — чтобы только с ним не встречаться. Да я вообще видел, как он Тифона… это я тебе скажу… я тебе скажу… ух!
Еще несколько шагов — мимо гарцующих с копьями кентавров, диких плясок сатиров…
— …чего вообще возится с этими подземными? То Гипнос, то Мом этот… ой. Х-хайре, а м-мы тут ничего, м-мы так пр-пр-пр…
Танат не стал ждать окончания. Шагнул дальше: еще с десяток шагов, к еще одному костру, скользящих, бесшумных…
— Амалфе-е-е-е-е-е-е….!!!
Когда впереди вырос серый вихрь — Танат не шарахнулся в сторону. Остался стоять как стоял, сложил руки на груди.
Чего опасаться смерти?
Вихрь затормозил копытами и обернулся всклокоченной козой с обломанным рогом. Древней с виду, с клоками вылезающей шерсти, но с неукротимо горящими глазами. Коза торопливо прожевывала что-то легкое и цветастое и оглядывала фигуру бога смерти желтыми невозмутимыми глазами. Потом приглушенно мекнула и наклонила голову, намекая: я тут тупоумная скотина, за себя не отвечаю, потому пошел вон.
— Фух! Поймала! — это был второй вихрь, едва не пролетевший мимо козы. Стукнувшийся о бога смерти на излете — отчаянно и легкомысленно.
Оказавшийся девчонкой — да нет, уже девушкой — рыжей, растрепанной, будто пламя, в веснушках и в гиматии морковного цвета к тому же.
— То есть, не тебя поймала, а её, — поправилась девушка, отскочив назад и выпуская из горстей серое одеяние. — Амалфея, ну ты… ну, ты вообще, о чем думаешь?! Понимаешь, с ней же только Эвклей может справиться, ну, пока она его бодает — все как-то могут отдохнуть. А Эвклей сейчас на кухне, он же устроитель пира, вот он и выпустил ее из виду, и она сожрала новенькое покрывало Афродиты. Афродита сейчас в слезах, ее Гера с Деметрой успокаивают… Амалфея, может, отдашь? У тебя нет яблока, чтобы с ней поменяться?
Танат Жестокосердный запоздало понял, что девушка обращается к нему.
Качнул головой, стиснув зубы. Подумал: могу предложить лишь меч.
— Меча не надо, — сказала девушка, мельком глянув ему в глаза. — Лучше бы яблоко… Но она все равно уже почти покрывало доела. Все равно спасибо, что ее остановил, — она говорила, поглаживая злобную тварь и осторожно беря ее на привязь. — А то она бы тут вообще всех перебодала, она и на свадьбе Аида с Герой пыталась вот… а ты Танат, да? Сын Эреба и Нюкты?
Прозвучало странно. Неправильно, противоестественно. Так, будто она произнесла обычное имя. Не призвание, не предназначение, не проклятие, не то, что боятся произнести. Имя. Как «Пирр, пастух, сын Атрея».
Он так своё имя произнести не мог никогда. Получалось только — словно режешь по-живому.
— Да. Я Танат. Сын Эреба и Нюкты.
— Ты на Гипноса похож, я его видела, — улыбнулась, будто не сморозила величайшую глупость, сравнив несравнимое. — Только крылья черные. А я Гестия. А почему ты здесь? Не в шатре? Там же скоро братья жребий будут тянуть, и вообще… или тебе больше нравится у костров? Я тоже люблю огонь, он красивый. Хочешь посмотреть на мой костер?
Коза с поводка мекнула злорадно, доедая драгоценное покрывало. Мол, ты и дальше стой столбом, бог смерти.
Бездарно дерешься.
Дочь Крона — она правда дочь Крона?! — шагнула к богу смерти и бесцеремонно ухватила за рукав.
— Пойдем же, — сказала весело. — Там не так шумно, но мой костер теплее, чем эти.
«Макариос», — наконец всплыло в голове нужное слово. — «Блаженная». Счастливая в своем безумии. Первая мысль была неверной: Лисса не касалась этой девочки, она такая сама по себе. Рожденная, чтобы гореть. Не замечать… различий.
Может ли безумие быть тверже моего клинка?
Он вырвал было рукав из ее пальцев, но она оглянулась, пробормотала: «Ну, я же козу тащу…» — и попыталась поймать бога смерти за крыло. Замедлила шаг, чтобы оттащить упирающуюся Амалфею от попытки смачно боднуть какого-то сатира. Заговорила весело опять:
— А правда, что в подземном мире есть целая огненная река? Мне один раз брат рассказывал, ну, когда он еще… не как сейчас. Она тёплая?
— Она обжигает, — сказал Танат ровно и тяжело — наконец приноровился к ее скачущей походке. — В подземном мире все или леденит, или обжигает. Тебе не понравилось бы, богиня.
— Ну, может, немного понравилось бы, — отозвалась она. — Там же целая огненная река. Ведь она же, наверное, дарит вам тепло и свет. Ведь что-то обязательно должно дарить тепло и свет… смотри, я вот эти костры почти все сама зажигала, оп!
Показала озорно запрыгавшее по ладошке пламя.
— Сестра Гера… она выбрала себе быть хранительницей семьи… А меня все спрашивают, хотят, чтобы я определилась… Они говорят: огни — это слишком мало для дочери Крона. Слишком… низко. Как-то недостойно — только зажигать очаги.
Последнее она пробормотала уже под нос себе. С раздумьем и легкой обидой.
Шепот непросто было различить в невообразимом гаме — но уши смерти чутки.
Маленькая блаженная, ты просто не знаешь, как тебе повезло. Сколько я дал бы за возможность выбрать — пусть не огни, пусть другое, ничтожное, самое дрянное, самое мелкое — но выбрать что угодно, кроме…
Хотя что может дать тот, у которого ничего нет.
Разве что совет.
-Ты знаешь мое предназначение?
Оглянулась, взглянула удивленно.
— Конечно.
— После того как я беру пряди — в дома смертных приходит холод. Тогда они зажигают очаги, чтобы утешиться. Тепло отпугивает мормолик. Эмпуса, Ламия и остальные не решаются идти туда, где огонь ярок. Люди готовят над очагами пищу. Совершают возлияния. Разгоняют тьму. Спроси себя — мало ли это.
Коза сердито засопела, уперлась копытами, и Танат без особой кичливости поддал ей коленом — нечего путь загораживать. Гестия хихикнула. Но посмотрела серьёзно — и в карих глазах тлели искорки вопроса:
«Сын Эреба, ты правда думаешь так?»
«Только ни у кого другого не спрашивай», — договорил он то, что хотел сказать — тоже взглядом.
К костру они выскочили неожиданно — пробрались через высокие ряды роз («Деметра вырастила») — и предстали.