лавное — для чего выдумал? Чтобы муж с женой могли веками не видеться?
Гера как-то высказалась, что на этом ложе мог бы возлечь Зевс со всеми своими любовницами.
— С Деметрой? Успокоила как всегда. Сказала, что твое терпение на исходе, и скоро ты подвергнешь Зевса страшным карам. Отберешь трон, самого в Тартар сошлешь за неверность… Или… как с Ураном… Деметра любит мужа, она перепугалась. Месяц жаловаться не будет.
Я не выдержал — сонно засмеялся в темноту.
— А, да. Девочку ее я пристрою к Афине в обучение. Деметра хотела к Фетиде… но Фетида не защитит ее от… пролетающих мимо настырных птиц. Мне пришлось учиться стрелять.
— Угу, — сказал я. Перед глазами мелькали лица, вздымаемые кубки, смеющийся младший, почему-то Мом-насмешник… — Какую девочку?
— Кору. Рыжую.
— Не помню такой.
— Ты был на пиру в честь её рождения. Шестнадцать лет назад.
Тут фыркнул я — от жены научился, наверное. Да если вспомнить все пиры в честь отпрысков Зевса…
— Они в пеленках все одинаковые. И вообще, у Зевса что — есть дети от Деметры?!
Гера придвинулась еще чуть ближе, устало хихикнула мне в плечо. Ну, ты так-то уж не притворяйся, — звучало в ее смешке. Всем известно, что Климен Мудрый — еще и Климен Всеведущий. Лучше всех знает, кто с кем в родстве, кому сколько лет и у кого с кем тайные связи. Внушает своим всеведением уважение и страх.
Так-то оно так, только треть этого всеведения — шлем-невидимка, а вторая треть… вон вторая, в плечо дышит, щекочет волосами руку.
— Сестре тяжело. Зевс не простил ее за первенца… за Гефеста. За его уродство и за то, что она попыталась от него избавиться.
Или за то, что не избавилась до конца. Неудачно сбросила с Парнаса, где рожала — так, что Прометей подобрал. Отнес тельхинам, обучил мальчишку всему, что знал… видел его сегодня — Хромца. Зевс изо всех сил делает вид, что гордится сыном.
Не верится ни на миг.
— Теперь она страдает от его измен и опасается за дочь… ты говорил с ним сегодня?
— Говорил.
Что там говорить, если пир — в честь рождения очередного отпрыска от очередной нереидки? Тритоном назвали, мне только и осталось, что поздравить счастливого папашу и напомнить: у тебя вроде как и законная жена есть, может, на нее поглядишь?
Зевс глянул чистейшими глазами, развел руками: ничего не делаю, почитаю жену. Но как же не отпраздновать, сын же родился. И вообще, Владыка Олимпийский, вот есть кое-что, что удержать не так-то просто.
— А ты ему?
— «Уран тому свидетель».
Правда, сказал я это тихо, но младший сам повторил, заливаясь смехом. И пообещал примириться с женой. Он всегда так делает, когда я начинаю говорить о верности. Иногда добавляет еще: «Тебе повезло, у тебя-то Гера!»
— Владыка, — насмешливый шепот обжигает плечо. — О чем думаешь?
О чем думать Владыке перед сном, когда наконец добрался до ложа, согрелся и лежишь, окутанный уютом?
Конечно, о делах государственных.
— Хочу утку в меду. И сбежать в пещеру на Коркире.
— Угу, — хмыкает жена. — С козой. И этим своим распорядителем. И чтобы просителей не пускали.
— Особенно Афродиту.
Только вот какие козы, какие пещеры. У нас тут Золотой Век. Нет войн, нет ссор, Климен Мудрый стоит на страже закона и справедливости. Твердой рукой наводит порядок. Судит, устраивает судьбы, щедрой рукой сыплет благоденствие из сосудов на головы смертных и бессмертных…
Если вдруг Владыка куда-нибудь — как пировать, как суды решать, кто на соревнования смотреть будет?!
— О чем думаешь, царица?
— О наследниках, — призналась тихо, вздохнула в плечо. — Деметра говорит: как это, пока ни одного? Да и все остальные тоже.
Зевс мне сегодня то же самое говорил. А до того еще лет тридцать, не меньше. Смеялся — мол, где твои-то, или от мудрости великой не знаешь — как оно там, с женщинами?
— Надоели сплетни?
Гера передернула плечами. Отвернулась спиной. Голос у нее зазвучал чуть приглушенно.
— Если ты — жена Климена Мудрого, Гостеприимного и Милосердного — ты должна привыкать к сплетням. Я привыкла. Я отвечаю, что Климен Мудрый ничего не делает просто так. Что мы родим наследника, когда ты посчитаешь нужным. Просто… у тебя есть дочь, Афина. А у меня…
Я старался не скрывать от жены ничего — союзникам в битве говоришь правду. Не говорил только о Метиде. О шлеме-хтонии и о том, за что он был получен.
— Давно догадалась?
— Я богиня семейных очагов. Я могу узнать, чья передо мной дочь. Нужно только вглядеться как следует. Просто мне тоже хочется…
Наверное, она впервые заговорила о том, чего хочется — ей.
До того были только мы и наш союз.
Она устраивала свадьбу, предоставив мне разбираться с началом правления и с заключением союзов. Принимала жен союзников, выслушивала их жалобы и всегда говорила только: нужно.
«Нужно будет помирить Майю с её отцом, это добром не кончится».
«Мне нужно погостить у Деметры, она того и гляди засуху устроит».
«Тебе надо бы что-то сделать с этим Гермесом — крадет же что ни попадя!»
Аэды — самые смелые — поют на земле, что у Владыки Климена очень властная жена. Она, якобы, даже осмеливается поднимать перед ним голос на советах.
Только вот до этого я не разу не слышал от нее — «хочется».
Но уж если хочется…
— Ты что? — шепнула она, когда я взял ее за плечи и развернул лицом к себе.
— Наследника будем делать, — заявил я, смаргивая сонливость с ресниц. — Раз уж хочется. А то действительно непорядок — тебя там ещё не измотали вопросами, что со мной не так?
— Измотали… — жена шептала в потолок, уже поверх моего плеча, уже прижимаясь, обхватывая руками, принимая поцелуи и шепот — равно.
— А ты им — что?
— А я: «Так ведь он не Зевс, у него всё в ум ушло…»
Даже как-то обидно. Даже как-то и хочется отомстить за такое (а потом отдохнуть и ещё раз отомстить). И доказать, что в ум у меня как раз ушло не всё, и ежели нужно — я ещё и Зевса могу уделать (только не хочется добавлять к моим многочисленным титулам еще и Приапоподобный). И вообще, не так уж редко мы с Герой делим ложе, не знаю, кто виноват, что у нас нет наследников.
Может, нам слишком мало пока что этого хотелось.
Может, было мало страсти: вон, Посейдона недаром Жеребцом прозвали, уже полцарства заключает ставки — что ж у него в подземном мире родиться может.
А может, с союзниками обычно не спят. Долг исполняют. Хотя, нужно сказать, долг исполняется очень даже… побольше бы, в общем, таких долгов.
Так и хочется сказать: Кронид, что тебе ещё нужно? Вот, лежишь ты в царской спальне, обнимаешь жену, с которой только что делали наследников, жена пытается отдышаться и слегка улыбается и даже не против — чтобы ты ещё раз отомстил за её слова про Зевса и ум. А до того был ещё один день, и золото трона было нежным и податливым, как тело супруги, и глаза тех, кто был в зале, сияли от восхищения, и на земле стоит мир — твоими усилиями, Кронид, вот уже пять десятилетий. Стоит, не дёргается.
Золотой век — время мудрости, любви и поэзии. Детей расплодилось, скульпторов и архитекторов развелось — плюнуть некуда. Смертные если и воюют — то помаленьку, грешники объявляются — так где их не было, титаны, боги и смертные племена живут мирно. В море все довольны владычеством Зевса, в подземном мире все исключительно озадачены тем, что Посейдон владычествовать так и не пришёл… Так что тебе ещё нужно, Кронид?
Может, чтобы в ушах перестало греметь непрошенное — «Бездарно дерёшься!» И горла перестал бы касаться воображаемый меч — почему-то мне кажется, что этот меч изогнутый, хотя я расспросил Гипноса специально — нет, у его братца прямой. Какое мне вообще дело до слов младшего сына Нюкты и до его меча — вот что непонятно.
Может — чтобы Зевс стал менее мирным и перестал вызывать подозрения своим дружелюбием.
Может — чтобы мать перестала скитаться по краю света: она сбегает из-под присмотра верных нимф, а поместить её под стражу я не могу, скажут, плохой сын…
Может — чтобы перестало греметь оружие в коридоре.
Тихо, вкрадчиво. Почти совсем неслышно. Можно даже сказать — беззвучно, как шаги тех, кто идёт по коридору к спальне. Если бы царь и царица вдруг спали — точно, наверное, не услышали бы.
Вот только царю с царицей вдруг взбрело в голову делать наследника как раз в глухой час: Ананка к заговорщикам немилосердна.
— За нами? — шевельнулись губы у Геры. Жена побледнела: это видно было даже во тьме.
— Угу, — ответил тихонько. Не меньше десятка здесь — а сколько их всего? Решили захватить тихо или будут брать дворец?
По коридору почти неслышно пошёл второй десяток. Божки, лапифы, сыновья титанов… кто ещё может быть? Неважно, важнее — что делать.
Ответ явился сам собой: пришёл гибким, капризно изогнутым, теплым металлом, втиснулся в левую ладонь.
Не промахивайся.
— Аид, они что-то подготовили, — супруга шепчет очевидное, но хорошо, что она понимает. — Иди один. Женщине они ничего не сделают.
Второй ответ явился незванным, непрошенным. Шлем толкнулся в правую ладонь: как, невидимка? Если уж не промахиваться — то из пустоты…
Дверь-предательница распахнулась беззвучно, пропуская незваных гостей.
Жена улыбнулась краешком губ. Шепнула, верная союзница: «Я задержу».
За миг до того, как подскочить на кровати с пронзительным визгом.
Ко всему готовились заговорщики — но вот узреть царицу олимпийскую совершенно нагой, с растрепавшимися золотистыми волосами, в ослепительном свете загоревшихся светильников и истошно орущую — к такому их подготовить не могло ничто.
Бедолаги челюсти обронили. Не на миг, не на два — надолго обронили челюсти.
Мне хватило.
Скатиться с ложа, одной рукой надевая на голову шлем-невидимку. Нырнуть в широкий дверной проём, шмыгнув мимо хлынувших в спальню заговорщиков — те так и не поняли, что их растолкало…
Гере тоже хватило времени. Чтобы призвать колчан (свой лук она позвала ещё в темноте, сразу же).
И выстрелить дважды. Не прекращая визжать.
Я схватил это зрелище краем глаза — ослепительное зрелище! Обнажённая лучница, стоящая посреди разметанных одеял, натягивает тетиву — и ближайший к ней воин опрокидывается со стрелой в глотке.
После второго выстрела на неё упала сеть — прочная, ковкая, от такой никакой лук не спасёт, почему-то показалось — произведение тельхинов или этого сынка Зевса, который хромой…
А уже ещё через мгновение тишина, потревоженная воплем Геры, взорвалась окончательно: бряцанием оружия, грохотом, ругательствами, воплями.
Весь дворец — и во внутреннем дворе тоже закипела схватка.
Заговорщиков было точно не три десятка. Вспомнилось, что к завтрашнему дню прибыл сын Понта, Тавмант, младшее поколение титанов, а с ним свита… вот, значит, какая у него свита.
Впрочем, возможно, там ещё сегодняшние якобы просители, не дождавшиеся встречи с царём. Да и не так уж сложно проникнуть на Олимп — Золотой же век! Не время для войн, не время для заговоров…
…не время для раздумий.
Верный лук вздохнул под пальцами с укоризной: давно не виделись! Я стрелял с конца коридора, быстрее, чем стучало сердце: стрелы летели дробнее капель — одна стрела, не настоящая стрела, стрела циклопской ковки…
Белый мрамор коридора стал розовым, алым, серебристым от разной крови. Загремели вопли:
— Где? Где он?!
— Тут только она!
— Он убивает со спины!
В чем дело, заговорщики? Не нравится, когда вас так — исподтишка? Со спины, не предупреждая и из невидимости?
Вы бы лучше не связывались. У меня большой опыт, вы просто этого не знаете.
Те, кто в Тартаре — могли бы рассказать.
— Где он?! Где-е-е-е?!
Новая игра: поймай невидимку. Игра без выигрыша — как с Атой.
Поставите ваши жизни, а, заговорщики?
Я не промахнулся по четырём главным — лапифу, божку и двум титанским сыночкам. Потом посмотрю, кто это. Остальные затоптались, соображая, что делать: бежать? искать? затыкать царицу, которая в сетях, но которая так и продолжает орать?!
Овцы без пастыря. Ягнята на алтаре. Этих трогать — только тратить время. Мне нужно — дальше. К тем, кто командует, к тем, без кого эта суматоха заглохнет, ночь угомонится, остальные тупые бараны потеряются окончательно…
Бой кипел во дворце — во всех коридорах. Кто-то уже вопил: «Горю!» — видно, полез в спальню к сестрёнке-Гестии, а она спросонья тоже вспоминает про кровь Крона в жилах. Я бежал, на ходу выцеливая нужное — главных, нудно и быстро убирал их с моего пути — и подобие действий сменялось растерянными воплями.
Крики. Кто-то на плече тащит прочь Афродиту. Пусть тащит хоть в Тартар. Труп с раскроённой секирой головой. Кентавр встал на дыбы — стоп, он обороняет комнаты вместе с местными нимфами. Золотоусый и громкоголосый командир отряда — прочь. Вон тот, с длинными волосами иззелена — прочь. Пропустить копье, которое случайно может сделать мне дыру в спине. Не промахнуться ещё три раза.
С кухни заговорщики уже бегут — от души надеюсь, что Эвклей не посчитал, что они на его вотчину покусились, его ж потом придётся мне удерживать… Не промахнуться. И ещё не промахнуться. Стрела летит легко и празднично, лёгким бликом поражает глупые мишени — словно нанизывает на солнечные лучи. Ещё. И ещё. И ещё. Взглянуть в окно: там уже слышен клич Афины, дочери проще принимать бой во внутреннем дворе. Мелькает копьё, унося тела.
Не промахнуться ещё по трём, которые отдают распоряжения — что лучше делать со строптивой богиней. Теперь Афина всё закончит сама.
— Где?! Где?!
Где Климен Милосердный и Мудрый? Вот уж не знаю. Наверное, исчез. Стал Аидом-невидимкой.
Где те, кто начал всё это ночью?
Конечно, там, где стоит золотой трон правителя Олимпа. Они ведь уверены, что если поместить на трон своё седалище — станешь Владыкой.
Думают, так куются настоящие цари.
Куреты — те самые, которые когда-то хранили меня на Крите — лежат в крови у дверей моего тронного зала. К ним уже явился этот младший сын Нюкты, который мнит себя таким хорошим воином. Жаль — явился и тут же ушёл: получил бы от меня стрелу до того, как успел бы сказать, насколько я бездарно дерусь.
Я не дерусь.
Я — не промахиваюсь.
У дверей зала они приготовили ещё одну сеть. Я проскальзываю под ней, падаю, выпускаю стрелу ещё дважды — по тем, кто держит сеть, по двум шестируким великанам. Потом не промахиваюсь ещё и ещё — по всем, кто стоит в зале, переступая и уходя за троны, огибая сети, которые могут поймать меня, будто драгоценную рыбу…
Тетива звенит и звенит, и от моей стрелы не спасают щиты.
Выживают те, кто падает на колени. Кто стонет, и молит, и вопит: «Пощади, Владыка… Повелевай, Владыка…»
И я слышу в их голосе правдивый страх — и правдивое желание повиноваться.
Тогда я снимаю шлем — всё еще скрываясь за колонной зала. Испаряю его из руки. Иду, на ходу облекаясь в хитон — совсем забыл об одежде. Эта — не праздничная, царская, а пастуший хитон, короткий.
Я ступаю по полу моего тронного зала босыми ногами. На мне нет царского обруча, и волосы встрёпаны.
В опущенной руке — немыслимо потёртый лук.
Почему же вы отступаете и боитесь смотреть на меня, заговорщики?!
Вот ваш командир — расселся на золотом престоле. На тёплом троне, который мне пришлось греть пятьдесят лет. Сидит и смотрит. Сглатывает.
Он, ведь, наверное, царь Олимпа — раз он на троне-то?!
Тавмант, сын Понта. Могучий, грозный, сереброволосый, в руке — тяжёлое копье.
Почему же он его не метает? Или считает, что копьё не тратят на пастухов-лучников?
Не боится же он, в самом деле. Крон, помнится, не испугался такого пастушка. Хотя у Крона пастушок был юнее.