*
— Зачем? — спросил я. У Посейдона я «зачем» не спрашивал. С ним как раз всё было ясно. Ясно было даже — почему он не полез в эту кашу сам. Видно, проверял. Или понимал, что даже двузубец может не выстоять против лука Урана. Потому он просто выделил заговорщикам самую исполнительную часть своей свиты. Решение тоже было ясным — с самого начала. — Убирайся в свою вотчину, — было сказано Посейдону устами Афины. — Убирайся сейчас. Полстолетия тебе запрещено появляться на поверхности. Потом я решу. Средний, конечно, расхохотался: «Девочка, ты в уме или нет?!» Смеялся до тех пор, пока понял, кто говорит с ним через Афину. Потом заявил, что и так собирался в подземный мир. Что его дворец уже достроен. Что всё готово. Надо думать, заговор — это был такой маленький прощальный привет. Но у второго — у этого — я спросил. Спросил не то, что должен был. Спросил при всех: в зале была Гера, Афина, и Пэон, и Зевс, и Гестия с Деметрой, да и второстепенные божки тоже. Гефест дрожал и всё порывался сказать что-то. Он молчал. И в голубых глазах его тлело фанатичное пламя: так нужно. Прометей Провидящий не склонился, когда его привели. Не сказал, почему сковал сетки, которые могли бы удержать Кронида. Не назвал никого из подельников. Он спокойными, полными жалости глазами смотрел за моё левое плечо. Не на брата Эпиметея. Не на отца — вещего Япета. Только туда — за мое левое плечо. Нестерпимо хотелось обернуться и спросить — что ж он там видит. — Тебя покарают, — сказал я. Прометей кивнул коротко, спокойно. — Это твоё право, Аид. Назвал не Клименом, надо же. Казнь я предоставил выбирать остальным: Гера первой высказалась за Тартар. Титаны молчали угрюмо, морские боги тоже. Зевс предложил приковать непокорного к скале — чтобы одумался. С этим я согласился. Приковывать приказал Гефесту — тот сгоряча кинулся защищать друга. Гефест поник головой, но оспаривать не решился. Потом я сделал короткий жест, и все убрались из зала, даже Гера. Остались втроём: я, Прометей… и эта, молчащая за плечами. И тогда я задал настоящий вопрос. Глядя в голубые глаза, полные жалости ко всему сущему. — Что ты видел? Пришлось усесться покрепче, вцепиться в теплые, ободряющие подлокотники трона. И постараться не вспоминать, как я ненавижу прорицателей. И понадеяться, что я угадал неверно. — Я видел того, кто тебя свергнет. Золото трона смялось, скомкалось под пальцами. Ну да, как будто я не знал. — Кто? Прометей усмехнулся. Опустил глаза. Так, чтобы я не мог доискаться даже взглядом. — Ты не узнаешь. — Тогда зачем говоришь? Он опять взглянул — не выдавая взглядом ни лица, ни имени. Только ужас от того, что увидел. От бездны, в которую заглянул. От… меня. Это… очень… страшные…строки… Тряхнуть бы его — проклятого провидца. Спросить: что там настолько жуткого, что ты полез свергать меня сам?! Какое противостояние видишь? Что — я кого-то уничтожу? Открою Тартар, выпущу Гекатонхейров? Истреблю людей Золотого века? Нюкта родит новых чудовищ?! Что я такого сделаю, пытаясь удержать трон, что ты… — Можешь пытать меня, — шепнул Прометей устало. — Я готов. — Пытать? — переспросил я безразлично. — Я не палач. Владыки карают. Не всегда тех, кто виновен. У тебя есть жена, сын, брат… племянники, так? Что, если я… Вот когда он вскинулся — а ведь я даже обещать не начал. Ничего жуткого — ни огненных колес, ни орлов, выклёвывающих печень (кто-то даже и такое предложил, помнится), ни других мук. Прошептал с ужасом, не веря в то, что говорит: — Ты этого не сделаешь! — Почему нет? Это было бы мудро. Ты ведь поделился своим видением с Посейдоном, так? Поделился с остальными. Рассказал, что меня нужно убрать, потому что моя власть не вечна, потому что однажды придет тот, кто сможет… Ты не назвал им имени, да, вещий? И теперь каждый будет думать, что это он. Он может. Он там, в роковом для меня пророчестве. Посейдон, Зевс, Атлант, морские, может, даже подземные… Скажи, разве не мудро было бы — отправить тебя на вечные муки, использовать всё — и всех! — чтобы ты назвал мне имя, чтобы я мог избежать судьбы, обмануть Ананку, которая так сочувственно молчит за моими плечами? Было бы мудро. Только вот мысль об этом отдает нежданной оскоминой и изогнутым клинком у горла: «Бездарно дерешься!»
— Ты поклянёшься Стиксом, — сказал я.
Прометей заморгал. Видно, такого вещий не мог предвидеть.
— Что?
— Ты дашь клятву Стиксом, что не назовёшь этого имени… не укажешь на того, кто может, никому. Никому и никогда. Даже мне. Я не хочу знать.
Крон знал — много радости ему это принесло? У этой, которая дарит смешки из-за плеч, крылья быстрее крыльев Таната.
Провидящий глазел с изумлением. Потом решился — спросил осторожно:
— И тогда… ты покараешь только меня?
— И тогда я вспомню, что меня прозвали Милосердным.
Он смотрел мне в глаза — и не мог понять, лгал я или говорил истину. Наверное, решил, что всё вместе — всё равно выбора я ему не дал.
Провидящий склонил голову, уставясь в промытые от крови плиты пола.
— Стикс, услышь мою клятву.
На следующий день Гефест приколотил своего друга к скале над Океаном — всем напоказ. Громко и горестно стеная. Повергая в ужас любого, кто поднимет заговор против Владыки.
Первый месяц на бунтаря ходили смотреть. Рассматривали грудь, пробитую адамантовым клином. Тело, выставленное палящим лучам. Гефест ходил и стенал к другу часто — так что и на него можно было посмотреть.
На второй месяц любопытство стало утихать.
На третий я решил, что пора уже действовать. Прометей получил за глупость достаточно, а ссориться с титанской роднёй бунтаря — мне не хотелось (в Тартаре и без того хватало жильцов моими стараниями). Прямодушный Атлант и без того чуть небо не обрушил в ужасе от участи брата. Япет был осторожнее — или дальновиднее, тоже ведь вещий. Он не высовывался.
А от Гефеста, как оказалось, толку мало: Гера вела при нём мимолетные, сладкие речи о том, что вот… бедный Прометей, как же его жалко… да, конечно, супруг сердится, но вот если бы нашёлся какой-нибудь смельчак, который освободил бы титана… разве Прометей не скрылся бы на краю света от гневного взора Климена Мудрого? Разве Климен Милосердный стал бы его вешать на скалу вторично?
Видимо, Гефест и Эпиметей полагали — что стал бы. А может, просто оказались до отвращения законопослушными. Стенали, сочувствовали и драли волосы, но вот снимать Прометея со скалы не спешили.
Пришлось искать другие пути.
— Афину я послать не могу, — сказал я в тот день Гере. — Сам тоже не возьмусь. Если ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы…
Она улыбнулась улыбкой союзницы («Брось! Разве я не найду? Разве мало глупцов?»)
Ушла, сбросив царские одежды и забыв про высокие прически. Ушла — облекшись в мужской хитон с капюшоном, взяв лук и небрежно подобрав волосы. Похожая на лесную нимфу-охотницу.
Поохотилась знатно.
Супруга вернулась к вечеру, когда мне уже доложили о том, что кто-то неведомый дерзко похитил преступника-Прометея со скалы. И когда я уже успел махнуть рукой и сделать всеведущее лицо — мол, не уйдет от меня бунтарь, не будь я Эгидодержец.
Пришла, задумчивая, в маленькую комнату возле талама, где ждал её я. Откинула капюшон, распустила волосы…
— Кто? — спросил я.
— Какой-то мальчик, — негромко отозвалась жена. — Из морских, кажется. Подмастерье Прометея. Смешной, горячий мальчик. Так жаждал подвигов. С такой готовностью откликнулся на предложение спасти друга.