Пока этот идиот-кифаред не бросился со скал, или не глотнул яда, или сошел в подземное царство живьем (я же его оттуда потом замаюсь для тебя выковыривать!). Или кто там вообще знает, что он может. Музыканты — отчаянный народ.
Иди, пока ждет. Вернуться всегда успеешь.
И если уж ты поймала золотую дрянь в сердце, то за все годы, что ты заслоняла меня — я могу подарить тебе хоть это. Короткий толчок — отстранить от себя. Короткий жест — почти что приказ.
Ты свободна, жена.
— Аид…
Проще наверное — чтобы ты ушла совсем. Чтобы я мог объявить: так и так, отпускаю жену на все четыре стороны. Может, даже замуж тебя выдать за твоего кифареда. Только вот сейчас так нельзя: сыну кто-то должен будет помочь удержаться на троне. После… Должен подсказывать, советовать… Иначе Зевс и Посейдон быстро передерутся из-за Олимпа, потом титанята подтянутся, и начнется опять.
Соревнование — все против всех.
Без перерывов на пиры.
Значит, ты должна пока что оставаться царицей. Прости меня, жена, я не могу отпустить тебя, могу только отвернуться и закрыть глаза — хватит ли тебе этого?
Лист упал на щеку — теплый, влажный. Нет, это скатилась слеза, когда Гера коснулась моего лба губами.
— Спасибо… брат, — прошептала сдавленно.
Прежде, чем уйти. Шагнуть куда-то, где шелестит песок под сандалиями и в такт кифаре подпевают волны.
К нему.
К своей кучерявой Ананке, не знаю, как там по имени.
Оставив меня — наедине со своей.
Моя, впрочем, тоже где-то загуляла — голоса из-за плеч не подаёт…
Вернуться на соревнования? На пир? Поднимать чашу, подогревать в очаге холодное пламя долга?
Шлем пришел в руку, как спасение. Невидимкой я поднялся с озера — и в воде больше не отразилось ничего, так, какие-то листья плавали. Невидимкой побрел сперва по саду, потом по горной тропе — просто так, куда глаза глядят…
Как будто закончилось соревнование, но пир никогда не начнется.
Все равно ведь сумею отговориться. Занятостью, царством, бунтом… просто солгу. Хотел бы я посмотреть на того, кто осмелится оспорить мои слова. Впрочем… Зевс так вообще решит, что я за нимфами всю ночь пробегал, могу поспорить — сам он так и сделает.
Что решат остальные — мне тем более наплевать.
Ноги вывели к пещере — темной, средней глубины. От пещеры слышалось ожесточенное чавканье, и неудивительно: неподалеку перед костерком примостился Эвклей и в одиночку сражался с кучей еды и легионом амфор с вином.
Армия противника терпела разгромное поражение.
Козы вот только не хватает, и еды многовато, а так вполне себе — праздник.
Амфору вина я подхватил, не останавливаясь. На ходу снял шлем, бросил Эвклею: «Ты меня не видел» — и прошел себе в пещеру.
— Ну вот, — только и сказал мне вслед жирный распорядитель. — Теперь мне запивки не хватит.
А я что? Я-то как раз на своем месте. Вот бы так… хлебнуть вино из горла раз, другой, вытянуться на волчьих шкурах, вдохнуть дыма от костерка… что еще нужно Аиду Отшельнику?
— Дядя… ой, а я… к тебе. То есть, не гневайся, Владыка…
Задремал, наверное. Или, наверное, вовсе уснул. Удачно уснул — подсуетил бог сна по старой дружбе!
Вот она — медноволосая плясунья, Ананка моя. Крадется в пещеру тихонько-тихонько, шепчет, сбиваясь:
— А я… я везде тебя ищу, а никто не знает, где ты, даже Гермес не знает, только сказал, что твой распорядитель знает, а я спросила у него, а он говорит — «Да в пещере он дрыхнет». Не гневайся… дядя. Владыка.
На такие сны еще и гневаться! Приподнялся на волчьих шкурах, пошарил вокруг — где гиматий? Во сне или не во сне, а приходится соблюдать хотя бы видимость величия.
Хотя какая видимость! Видок — как у пьяницы записного: хитон перекосился, в волосах травы из изголовья полно, вместо гиматия то амфора, то шлем подворачивается… А вот сновидение пришло как должно. Как полагается — укутанное с ног до головы, только медная прядь высовывается из-под капюшона да кончик любопытного носика.
Глаза она прячет — не осмеливается взглянуть на мятое величие.
— Подойди. Можешь смотреть.
Как, спрашивается, нужно разговаривать с собственным сновидением? Аэды — те, может, вернее сказали бы, а мне как-то ничего не воображается. Сижу на шкурах. Смотрю снизу вверх на закутанную в плащ дочь Деметры Плодоносной, мою будущую невестку, Кору… и в глаза — огненно-бронзовым маревом наотмашь. Каскадом волос, танцем, песней, улыбкой — из памяти.
И хихиканье — почему-то кажется, что торжествующее — Прях. А вслед за этим осознание: я не удержусь.
Она станет женой Ареса. Но быть с ней рядом, в одном дворце — да что там, на одном Олимпе — это будет слишком для меня, и однажды я не стерплю, дам себе волю, отберу у сына то, что сам ему и вручил сегодня — может, на час, но отберу, чтобы хотя бы час владеть чем-то, чем мне нужно по-настоящему…
И тогда все закончится. Перестанет рокотать отдаленное «Будет, будет, будет» в висках.
Арес никогда не простит мне — и меня свергнет сын.
Та, из-за плеч, предупреждала верно: мне не стоило видеть Кору, потому что я невольно сам запустил жернова, которые перемелют меня в труху.
Какими словами нужно приветствовать ту, из-за которой тебя свергнут?!
— Зачем же ты меня искала, о Кора?
— Я… дядя, то есть, Владыка… я, в общем… вот.
Тихо упал плащ с обнаженных плеч — проскользил по нагой, будто мраморной коже. Рассыпались медного цвета локоны — прибойной волной скрыли рифы — высокую грудь.
Вслед за плащом упала моя челюсть.
* * *
Никогда не задумывался — как первый мужчина мог бы смотреть на первую женщину.
Уран — на Гею, например. Когда вот она здесь, а что делать — вроде как и непонятно, в голову три тысячи идиотских мыслей толпой набежало, устроили потеху: скачут друг через друга, на ушах ходят.
Нужно сказать или сделать что-то — да какое вообще что-то, совершенно ясно, что нужно делать, мы боги женатые и нимф не избегавшие, но вот…
Се, внемлите: Владыка неба и суши примерз к полу пещеры и таращится на свою обнаженную племянницу, будто юнец, впервые узревший нимфу на купании. Нет, лучше. Охотник этот, Актеон, о котором рассказывали, что он еще обнаженную Артемиду увидел, за что она его в оленя перекидывал. Вот, наверное, охотник так и смотрел.
Когда уже стал оленем.
Я не удержусь?! В одном дворце, на Олимпе? После свадьбы?!
Да какое тут после свадьбы, когда только сговор был, а невеста — до утра в пещере у будущего тестя… откуда я взял, что до утра?
Вылезло как-то, когда посмотрел. Когда… представил.
— Я не нравлюсь? — прошептала она, потянулась было прикрыться — и отдернула руки. — Подруги говорят, я слишком худая… и еще не совсем вошла в расцвет… Может, у меня грудь маленькая? Или бёдра еще не совсем…
Совсем, о… совсем. Пальцы стиснули, скомкали волчью шкуру, и где-то неподалеку, наверное, полыхнул лес — потому что когда в крови Повелителя Неба кипит огонь — это не шутки.
А у меня в венах сейчас — Пирифлегетон, огненная река, и нельзя двинуться, нельзя шевельнуться, потому что она сейчас в двух шагах — смущенная и оттого вдвойне желанная, и слишком велико искушение ни о чем не спрашивать и ни о чем не думать, а протянуть руку, нырнуть в поток раскаленной меди волос, вдохнуть аромат, получить, что хотел — хотя бы на ночь, плевать, что там будет…
Говорят ведь — дают, так бери, и если судьба приходит к тебе сама.
Если она приходит к тебе сама — это дурной знак.
— Кто тебя послал? — выдохнул я. Остановил ее жестом — она начала было приближаться. — Зевс? Мать? Кто?!
Взглянул в глаза — и увидел следы слез. И страх пополам с решимостью.
Она опустилась на колени прежде, чем я успел запретить ей.
— Я… хотела просить тебя. Молить тебя, Великий Владыка… Потому что, кроме тебя, никто… а больше мне нечем отплатить. Прошу, прими мой дар. И выслушай меня. Прошу…
Тартар бы брал эту пещеру — какая же тесная. Не отстраниться, не отойти… не отвернуться. Только разве что навстречу податься.
Подался — и набросил ей на плечи ее плащ.
— Я бы выслушал тебя и так, Кора. Дочь брата, — невесткой назвать ее так и не смог. Почти дочь — это еще хуже. Дочь брата, дочь сестры, дважды племянница — куда ни шло, можно даже и ласковый тон подобрать — доброго дядюшки.
Заставил ее сесть на шкуры, сам отодвинулся подальше. Сделал знак — говорить.
Я и так сделаю для тебя все, что угодно, Кора… Лучник сделает все для своей стрелы.
— Поведай же мне все без утайки. Не бойся. О сказанном тобою никто не узнает. Что у тебя за печаль?
— Все говорят, что ты справедлив, — она шептала и прятала глаза, это мешало. Не потому, что хотел читать по взгляду — потому что мне хотелось любоваться ее глазами, пока мы здесь, наедине. — Я уже давно… дядя, я правда давно хотела прийти к тебе, но мать не пускала. Говорила — у тебя сотни более важных дел. Я пыталась уйти тайно, но мои нимфы-подруги меня останавливали… А никто, кроме тебя, не поможет — ведь говорят, что ты еще и милосерден…